 |
| Svetainės tvarkdarys |
 |
Užsiregistravo: 05 Spa 2006 01:16
Pranešimai: 27123
Miestas: Ignalina
|
Этногенез беларусов: наука и идеология
Авторы: Алексей Дермант, Сергей Санько,
Из журнала «Arche», 2005, № 5. Перевод А.Е. Тараса
http://inbelhist.org/etnogenez-belaruso ... deologiya/
admin26/10/2014
История
Наше происхождение по-прежнему беспокоит многих. Беспокоит нас самих предчувствием, что в тайне нашего происхождения, как и в тайне нашего этнического наименования сокрыты наша судьба и наше будущее. Беспокоит и соседей, особенно восточных, которые с завидным упорством уже не одно столетие домогаются нашего братства. В этом тоже есть какая-то тайна. Ведь разгадка нашего этногенеза поможет также в разгадке этногенеза россиян и прочих славян. А что, если это именно та иголка, на кончике которой – смерть? Смерть российского имперского мифа.
Очень многим жилось бы куда спокойнее, если бы нас просто не было. Да и мало ли на свете таких, для кого нас в самом деле нет?
«Братская» фразеология
Убежденность в фантомности нашего существования возрастает всякий раз накануне очередных переломов в общественной жизни, как, например, накануне выборов или «судьбоносных» визитов, когда политики и даже церковные деятели пользуются «братской фразеологияй» для достижения своих целей.
Впрочем, заботой о правильном направлении мыслей нередко пропитаны выступления многих российских и беларуских ученых. Например, обратим внимание на высказывание члена-корреспондента РАН В. Волкова во время обсуждения на заседании Президиума РАН научного доклада В. Седова «Этногенез ранних славян»:
«Сейчас, например, в Киеве, да и в Минске (мы сегодня слушали здесь президента беларуской Академии наук), тоже появились свои трактовки древнерусской народности. Говорят, что это миф, никакой древнерусской народности не было, но зато испокон века существовали украинцы и, скажем, беларусы. Это обозначает явную попытку удревнения своей истории. Я обращаю ваше внимание на это в связи с тем, что проблема, затронутая сегодня в докладе В. Седова, имеет, кроме научного, также огромное политическое и морально-этическое значение. Ведь если историческая наука будет развиваться, в частности на Украине, в указанном направлении и такими же темпами, как теперь, то следующее поколение населения Украины может стать враждебным в отношении России» (1).
Поэтому снова поднимается на щит концепция «древнерусской народности», которая воцарилась в советской исторической науке в послевоенный период, особеннос после публикации в 1950 году известной работы И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» и тезисов ЦК КПСС «О праздновании 300-летия воссоединения Украины с Россией» от 10 января 1954 года.
Едва ли не наиболее показательным примером «чуткости» научной интуиции к идеологическому климату может служить резкая смена ориентаций Валентина Седова (1924—2004) – автора известной субстратной (метисной) теории этногенеза беларусов (славянские отцы, балтские матери), который наряду с Борисом Рыбаковым (1908—2001) под конец жизни стал «столпом» теории «древнерусской народности».
Теоретическая эволюция этого исследователя заметно совпадает с основными поворотными пунктами развития советской (затем – российской) общественно-политической мысли. В условиях хрущевской «оттепели», при относительных послаблениях в сфере идеологии, появилась его «теория балтского субстрата», которая шла в разрез с марксистско-ленинской этнологией.
Во время «перестройки» с ее атмосферой «весны народов», накануне «парада суверенитетов», Седов толковал об автономности отдельных частей восточнославянского ареала, акцентируя, например, западные связи Новгородчины и Псковщины.
В ельцинско-путинскую эпоху, когда в российском обществе начала господствовать ностальгия по утраченному «славянскому единству» и великому государству, виновник прежнего «балтского переполоха» пересмотрел этническую атрибуцию археологических культур, повсюду нашел признаки славянской миграции и стал утверждать существование на просторе Восточной Европы единой «древнерусской народности».
Так что этническая история Беларуси слишком тесно переплетена с перипетиями политической истории Восточной Европы. Надо думать, она еще долгое время будет находиться в самой гуще идеологических войн в условиях констатированного С. Хантингтоном «столкновения цивилизаций». Ну, а здесь, как нам стремятся указать, роли заранее распределены и «родословные» служебным нациям уже выданы.
Балтская автохтонная модель
Сегодня хватает желающих «согласовать» историческую и этногенетическую истину с актуальной политической целесообразностью. Сравнительно недавно сразу на нескольких российских дискуссионных интернет-порталах была опубликована статья доктора биологических наук, члена Союза писателей России К. Резникова, который, помимо прочего, активно выступает и на геополитическом «поприще».
Статья называлась: «Балты ли белорусы?» и имела целью дать аргументированную критику этногенетической формуле «беларусы – это славяноязычные балты», предложенной одним из авторов этой статьи в 1993 году, во время работы Международной научной конференции «Балты и этногенез беларусов», организованной Центром этнокосмологии «Крыўя» по поводу 20-й годовщины бесславного запрета конференции «Этногенез беларусов».
Отталкивается Резников от публикации лекции Санько «Генезис традиционной культуры Беларуси», помещенной на сайте «Беларуского коллегиума». Лекция заканчивается упомянутой формулой беларуского этногенеза: «Беларусы – это славяноязычные балты» – и завершается словами: «Какие это может иметь культурологические последствия, покажет будущее. Но слово сказано» (2).
Вот эти возможные последствия и обеспокоили нашего оппонента. Ведь опасность, как он отметил во втором абзаце своей статьи, исходит из двух очевидных достоинств упомянутой концепции: 1) простоты и 2) своевременности: «Новые идеи приобретают популярность, когда они кому-то нужны и просты для восприятия»; «Балтская концепция, в первую очередь, адресована беларуской молодежи» (3).
Что касается простоты, то это достоинство любой теории. Теория тем жизнеспособнее, чем большее число фактов она может объяснять, основываясь на минимуме исходных допущений. Аргументация Резникова такой простотой не отличается: едва ли не каждый шаг в его контрдоводах требует введения новых гипотез «ad hoc». Впрочем, так делают и более искушенные в этногенетическом дискурсе его предшественники (например, А. Трубачев, В. Седов, М. Щукин, В. Булкин и другие). Здесь есть где развернуться «бритве Оккама!»
Автохтонная балтская модель беларуского этногенеза появилась не по прихоти того или другого исследователя и не с подачи спецслужб какой-либо окраски, а из логики развития двух основных конкурирующих этногенетических парадигм – славянской автохтонной и балто-славянской миграционной моделей. Они в своих положительных частях (а это критика слабых мест конкурирующих концепций) наилучшим образом демонстрировали взаимную недостаточность и неспособность развязать все наличные проблемы или, по крайней мере, вывести этногенетический дискурс на более перспективные пути.
Автохтонная балтская модель беларуского этногенеза позволяет более или менее непротиворечиво (насколько это вообще возможно при нынешнем состоянии разработки проблемы) увязать комплекс данных, накопленных в приоритетных для этногенетики дисциплинах (таких, как физическая антропология и этногеномика, лингвистика, археология и историография, этнография, фольклористика). Это позволяет не зависеть от прихоти исследователей относить факты к релевантным и нерелевантным, от игнорирования, замалчивания, а то и просто уничтожения нерелевантных фактов и в истолковании последних черпать дополнительные подкрепления фактам релевантным, то есть, всей своей теории.
Именно такую «простоту», цельность, комплексность в подходе к проблеме усмотрел в нашей концепции Резников и предложил развернутую контраргументацию.
Социобиология против антропологии
Свою критику оппонент основывает на евразийском (ясное дело – патриотическом!) варианте «расовой теории», называемом им социобиологией. В данном случае – на смеси этногенетики и гумилевской теории пассионарности.
Он сразу «берет быка за рога», констатируя – со ссылкой на новейшие генетические штудии вариативности мужских Y-хромосом – существование непреодолимого, биологически обусловленного барьера между летувисами и беларусами. Резников пишет:
«Интереснее всего наличие генетического барьера общеевропейского масштаба между беларусами и литовцами, выявленного при математической обработке различий мутаций в Y-хромосоме. В то же время каких-либо генетических различий между славянскими народами – беларусами, русскими Новгородской области и северными украинцами не выявлено. Этот факт имеет принципиальное значение. Он означает, что предки литовцев по отцовским линиям оставляли мало потомков среди беларусов, а мужчины – предки беларусов не сделали заметного взноса в генофонд литовцев».
Обратимся к публикациям, на которых основывается это мнение. Действительно, в одной из них фиксируется различие беларусов, литовцев и латышей по наличию 16-й Y-хромосомной гаплогрупы (так наз. Tat-C или N3 мутация): соответственно 2 %, 47 % и 37 %. Но другие исследователи дают совсем другие цифры: беларусы – 11 % (5), литовцы – от 33 до 37 %, латыши – от 29 до 40 %. Разница сохраняется, но увеличение процентов у беларусов в пять раз, а также серьезная разбежка в литовских и латышских выборках вызывает обоснованные сомнения и вопросы. В чем же дело?
Видимо в том, что вариативность данных обусловлена разным числом лиц, у которых берутся пробы для генетического анализа. Приведенные проценты отображают средний «национальный» показатель, а в нашем случае для точных выводов нужны сведения о региональном распределении. Например о том, что жители западного Полесья антропологически и генетически существенно отличаются от остального населения Беларуси. Естественно, вследствие этого любые далеко идущие выводы, которые к тому же очевидно противоречат материалам физической антропологии, выглядят, по крайней мере, некорректными.
Между тем, сравнение полиморфизма митохондриальной ДНК беларусов и литовцев свидетельствует об их генетической близости, тогда как у русских выявляются примеси, связанные с финно-венгерским субстратом. Прежние исследования систем групп крови ABО и MN выявили значительную степень сходства беларусов и литовцев, которые почти не отличаются от прародительского генетико-антропологического типа.
Сравнительно недавно в Интернете была помещена статья О. Балановской и О. Тегако «Генофонд белорусов по данным о трех типах генетических маркеров – аутосомных, митохондриальных, Y-хромосомы». В ней, кроме прочего, на основании наличия существенной разницы в частоте всё той же гаплогруппы N3 (Tat-C) у беларусов и прибалтийских народов был сделан вывод, что это отличие обусловлено тем, что славянская экспансия на территорию Беларуси нашла отражение в миграциях, главным образом, мужской части населения.
На наш взгляд такой вывод не является достаточно обоснованным. Во-первых, чисто методологически представляется не вполне корректным отождествление гаплогрупп с конкретными этносами, поскольку первые возникли и формировались не только до образования этнических общностей, но даже расовых признаков. Не учитывая этого, можно придти к абсурдным выводам о том, что, скажем, по частоте Y-хромосомной гаплогруппы R1a киргизы являются более близкими в этническом плане к беларусам, чем литовцы.
Во-вторых, чисто генетические показатели не учитывают весьма сложной картины этногенетического процесса. Следует помнить, что в древности и в современности ни балты, ни славяне не были носителями только конкретных генетических характеристик, но могли существенно отличаться как друг от друга, так и внутри собственных этнических сообществ.
Для подтверждения теории о наличии резкого генетического барьера между беларусами и прибалтами необходимо сравнение региональных групп соседних этносов. К сожалению, этого до сих пор не сделано, а потому говорить о резких этнических барьерах между населением северо-западной Беларуси, восточной Литвы и восточной Латвии представляется преждевременным, особенно когда данные физической антропологии, этнографии и языкознания показывают обратное.
Кроме того, существуют генетические исследования, которые также дают совсем иную картину – на карте генетических расстояний от средних беларуских частот генов населения Восточной Европы ярко видны границы генофонда беларусов, к которым присоединяются коренные жители Псковщины, Новгородчины, Смоленщины, Брянщины, Виленщины, Латгалии и Украинского Полесья. По мнению А. Микулича, эта картина отображает “исторические явления не XVII – XVIII веков, а на три тысячелетия более ранние” (4).
В целом же, шкала генетических расстояний выглядит следующим образом: беларусам Подвинья самым близким является население бывшего “кривичского” ареала – Псковщины, Новгородчины, Смоленщины; немного далее находятся популяции Центральной Беларуси и Поднепровья вместе с жителями юго-восточной Литвы и восточной Латвии; далее находятся беларусы Понемонья (вместе с поляками пограничья, западными летувисами, латышами) и южные популяции Брестского Полесья.
Резникова и некоторых других не беспокоит, однако, то, что его интерпретация результатов предыдущих этногенетических исследований коренным образом расходится с данными физической антропологии. Они в его социобиологической концепции оказываются «нерелевантными», а потому не упоминаются вообще. И, видимо, не случайно. Ведь антропологическое исследование, по мнению В. Алексеева, не только проникает в глубокую старину:
/Оно/ «имеет то преимущество перед историческим, этнографическим и лингвистическим, что наглядно фиксирует примесь инородных элементов. Уже отмечалось, что появление новых элементов в языке и культуре совсем не обязательно свидетельствует о притоке нового населения: они могли возникнуть и в результате культурного взаимодействия. Но появление нового антропологического комплекса, за редкими исключениями, обязательно говорит о примеси нового населения, ведь этот комплекс распространяется при переселении людей или в результате брачных контактов» (5).
Антропологические материалы, таким образом, имеют огромное значение как тонкий индикатор миграций, особенно в давние времена, и в сочетании со сведениями других наук позволяют определить контуры определенных этногенетических ситуаций. Это обстоятельство оставляет за антропологией едва ли не решающее слово в верификации теории массовой славянской миграции на территорию Беларуси в конце I – начале II тысячелетия после Р.Х.
Антропологическое изучение беларуского этноса в последние 25—30 лет позволило предложить концепцию преемственности его исходной генетической информации в течение 100—150 поколений, то есть задолго до вероятной колонизации этой территории восточными славянами (6). Методика исторической геногеографии еще более продлевает родословную и генетическую преемственность коренных обитателей Беларуси.
Согласно исследованию А. Микулича, вся территория нашей страны была полностью заселена предками современного населения 10 ± 1 тысяча лет назад. Отсюда проистекает вывод, что беларусы являются «местными потомками своих местных предков» (7). Антропологические исследования указывают на отсутствие следов массовых миграций, которые могли бы привести к существенному изменению физического типа населения Беларуси (8).
Специалисты обращают внимание на «единство физического облика западных кривичей, радимичей и дреговичей, сходство их со средневековым лето-литовским населением», что оценивается «как проявления единого антропологического субстрата» (9). Население той части территории Беларуси, где имеются курганные захоронения IX—XIII веков, ближе всего к тем балтским группам, которые в эпоху железа имелись в ареале Верхнего Поднепровья и Понемонья (ятвяги и носители культуры штрихованной керамики) (10). Например, относительно полоцких кривичей высказывается мнение (поддержанное свидетельством их значительного антропологического сходства с балтскими племенами, особенно с латгалами), о славянизации кривичей путем замены их балтского языка на славянский (11).
Единообразие антропологического облика современных беларусов вероятно объясняется тем, что «формирование антропологического типа средневековых дреговичей, радимичей, западных кривичей происходило отчасти за счет количественного преобладания местного дославянского населения, генетические истоки которого уходят в глубокую древность» (12).
Результаты исследований подтверждают сходство физического типа современного населения основного пространства Беларуси с населением восточных частей Литвы, Латвии и Эстонии, а также с жителями Смоленской и Тверской областей Российской Федерации (последних, между прочим, раньше присоединяли к «классическому» беларускому этнолингвистическому ареалу). Население этих территорий принадлежит к балтийской (североевропейской) расе (13). Утверждается, что признаки балтийской расы унаследованы беларусами от племен дославянской эпохи (14).
Локальным североевропейским типом является валдайско-верхнеднепровский антропологический комплекс, наиболее характерные представители которого – литовцы, беларусы и жители верховий Днепра, Западной Двины и Волги (15). Истоки специфичности валдайского типа связываются в первую очередь с особенностями физического облика давнего населения Верхнего Поднепровья и Подвинья – восточными балтами (16). Р. Денисова констатировала:
«Среди литовцев валдайский антропологический тип прослеживается не в виде примеси, а является основным антропологическим типом аукштайтов. (…) Есть определенные основания полагать, что локальный вариант валдайского типа присутствует также среди северных и даже северно-западных литовцев. Такое сравнительно большое распространение отмеченного типа на территории Литвы, очевидно, вызвано не только более поздним смешением беларуско-литовского населения, но главным образом очень давними этническими связями этих народов» (17). Близость или идентичность физического типа беларусов и литовцев отмечали и раньше (18).
На основе этого экскурса в архив данных многолетних антропологических и генетических исследований можно сформулировать несколько принципиальных тезисов:
1) зафиксирована длительная генетическая преемственность коренного населения Беларуси; современные беларусы – непосредственные потомки первоначального населения страны;
2) никакие предполагаемые миграции существенным образом не повлияли на формирование антропологического облика беларуского этноса;
3) вследствие отсутствия реальных антропологических следов славянских переселенцев не подтверждается теория массового расселения славянских племен в конце (или даже в середине) I – начале II тысячелетия на территории Верхнего Поднепровья и Подвинья;
4) выявлено наибольшее сходство беларусов с балтийскими народами или с теми региональными группами соседних славяноязычных этносов, которые занимают части прежнего балтского гидронимического ареала.
Борьба с балтским субстратом
Эти выводы явно противоречат распространенному взгляду на происхождение беларусов и позволяют ставить под вопрос резонность отнесения их к славянскому этническому сообществу. Ответ на такой вызов может быть разный, в том числе сформулированный с помощью идеологических средств. Примером такого подхода могут быть аргументы, использованные Л. Тегако и И. Саливон:
«Постановка вопроса о роли балтского субстрата, то есть балтской основы, в этногенезе беларусов методологически неверна по следующим причинам. Истоки этногенеза, то есть формирование этнического сообщества, которое характеризуется специфическими чертами в языке, культуре, психическом складе беларуского народа восходит к древнерусской народности – общему корню также и для братских восточнославянских народов – российского и украинского. Потому, если говорить о субстрате (основе), на котором формировался беларуский народ, то субстратом, который определил главные особенности беларусов, позволяющие относить их именно к восточнославянскому, а не балтскому или другому этносу, следует считать древнерусскую народность» (19).
Эти строки, написанные в 1982 году на волне «борьбы с балтским субстратом», для многих актуальны поныне, в том числе и для самих авторов, которые, слегка модифицировав риторику, держатся старых взглядов.
Однако на самом деле методологически ошибочной кажется постановка вопроса, которую предлагают они сами. С одной стороны, «a priori» постулируется существование «древнерусской народности» с ее заранее заданным «братским» контекстом, а с другой стороны, если уж действительно говорить об отличиях беларуского этнического сообщества, то многочисленные специфические черты в языке, традиционной культуре, физическом типе беларусов оказываются обусловлеными именно балтским элементом.
Так что дать социобиологическое обоснование гумилевской «отрицательной комплементарности» беларусов и летувисов Резникову вряд ли удастся. Куда легче на этом основании объяснить «отрицательную комплементарность» самого автора идеи Гумилева и нелюбимых им врагов Руси – летувисов. Не щадит Резников, правда, только летувисов. Других балтов (латышей, ятвягов) он прирожденными врагами не считает и даже допускает их ограниченное участие в этногенезе беларусов.
Чем же так насолила Литва идеологу евразийства Гумилеву и его последователям? Тем, что так и не поддалась ассимиляции? Или тем, что упорно сопротивлялась христианизации? Сопротивлялась империалистической московской доктрине «Нового Иерусалима?» Все время воевала с «отрицательно-комплементарной» Москвой?
Разрабатывается еще один – правда, запасной – способ «освобождения» от «тяжести» балтской фактуры – так называемый «финский вопрос». Истоки его простираются в дореволюционную историографию, а в Беларуси он возродился именно благодаря попыткам противопоставить балтскому субстрату якобы еще более древний финский. Но доводы в его пользу поныне остаются весьма шаткими.
Лингвистический анализ гидронимов в Верхнем Поднепровье и изучение их распространения на этой территории свидетельствует, что основным этническим компонентом здесь, бесспорно, «были балты, начиная с самой отдаленной древности, доступной лингвистическому контролю» (20).
О наличии «слоя финно-угорской гидронимии в беларуской части западнодвинского бассейна по-прежнему можно говорить только в теоретическом, гипотетическом плане. (…) Вопрос о финно-угорском элементе в беларуской топонимии в практическом плане пока что ставиться не может» (21). Попытки выявить следы финно-угорских языков в беларуской гидро- и топонимии, а также в лексическом составе беларуского языка в большинстве случаев делают неспециалисты и выглядят они весьма поверхностными и дилетантскими.
Финский «аргумент» попытались использовать и некоторые антропологи. Инесса Саливон, подчеркивая значительную роль в процессе формирования физического типа беларусов неолитического населения, потомки которого составляли основной контингент на территории Беларуси, отмечала у него черты «ослабленной европеоидности». Появление этих черт исследовательница связывала с носителями культуры ямково-гребенчатой керамики, для которой предполагается финская этническая принадлежность.
Не склонен был допускать присутствия каких-либо индоевропейцев (прежде всего балтов) на территории к северу от Припяти и А. Трубачев – и во II-м, и в ІІІ-м тысячелетиях до Р.Х, а тем более в предыдущие времена, отводя его целиком финно-уграм. Здесь, впрочем, все понятно: только так Трубачев мог оспорить влиятельную «балтоконцентричную» теорию индоевропейской прародины В. Шмидта в контексте своей собственной среднедунайской теории.
Через 20 лет точка зрения И. Саливон немного изменилась, и она уже говорит об отсутствии оснований для отождествления неолитического населения Беларуси как с финно-угорским, так и с балтским, да и вообще с каким-либо другим современным этнолингвистическим сообществом. По ее словам, «в неолите не могли существовать столь большие объединения», а в антропологическом смысле «корни беларусов, вероятно, начинаются с неолита, ибо с того времени доминирует древний генофонд, который поглощал всех пришельцев – балтов, а затем и славян» (22).
Выводы действительно интересные, поскольку они еще раз обращают внимание на автохтонный модус этногенеза беларусов.
С другой стороны, допущения, на которых они основываются, более чем спорные. Влияние культуры ямчато-гребенчатой керамики на территории Беларуси было достаточно ограниченным, а ее этническую атрибуцию с учетом всех материалов нельзя признать однозначной. Черты «ослабленной европеоидности» при детальном анализе оказываются архаическими признаками древнейших североевропейских популяций и имеют происхождение, независимое от «восточного» влияния.
Находится ряд весомых оснований и для отождествления неолитического населения территории Беларуси с определенными этнолингвистическими сообществами. Более того, по мнению авторитетных археологов (Д. Крайнов, Р. Римантене, Д. Телегин, М. Чернявский) носители культур беларуского неолита могут считаться протобалтами. В связи с этим в новом свете встает проблема балтизмов в финно-угорских языках (особенно в Поволжье и Приуралье), связанных с архаическими явлениями быта и верований.
Этимологический анализ географической терминологии прибалтийско-финских языков выявляет достаточно существенный балтский (и староевропейский) слой. В. Топоров отмечал (23):
1) балтизмов в финских языках «на несколько порядков больше, чем финизмов в балтских»;
2) «балтизмы охватывают большую площадь и большее количество языков, чем финизмы применительно к балтским языкам»;
3) «весьма значительная часть балтизмов… касается уже II тыс. до н.э., а большинство финизмов в балтских языках (почти исключительно в восточно-балтских) существенно более поздней поры».
Он сделал вывод: «Все это было возможно, скорее, в том случае, если основа субстрата была балтская, а финский элемент появился здесь позже, в качества суперстраты», и что «принятие балтского элемента в Восточной Европе в качестве субстратного наиболее естественным образом объясняет и балтскую гидронимию на запад от Средней Волги, и балтизмы в поволжско-финских языках».
К таким же выводам пришел эстонский исследователь Л. Ваба.
Все это, вместе взятое, вкупе со сведениями о чрезвычайной концентрации гидронимов староевропейского типа на балтском пространстве, в том числе на территории современной Беларуси, позволяет поддержать балтоцентричную модель индоевропейского праязыка и указывает, по крайней мере, на более «северное» направление поиска прародины индоевропейцев, при всей условности самого понятия «прародины».
В любом случае, говорить о существовании «генетического барьера», об «отрицательной комплементарности», основываясь на препарированной надлежащим образом социобиологии и жонглируя релевантностью фактов, явно не приходится.
А вот констатированная многими исследователями консервативность генофонда беларусов очень сильно ограничивает круг возможных этногенетических моделей, почти целиком исключая из него крайние миграционистские концепции. Говорить о «массовых» или «могучих» миграциях славян на нашу этническую территорию – значит становиться на скользкий путь искажения исторической истины, сознательно или несознательно делать свою науку служанкой идеологии (господствующей, либо с претензиями на господство).
Презумпция автохтонности
Впрочем, пространство, на котором происходил этногенез беларусов, выделяется еще одной яркой консервативной чертой: устойчивостью лингво-культурных ареалов. На нее обратили внимание В. Булкин и А. Герд.
В частности, А. Герд, пытаясь проследить истоки множества наблюдаемых ныне специфических явлений в «днепро-двинской диалектной зоне», пришел к очень интересных выводам: 1) зона эта представляет достаточно цельный историко-культурный тип; 2) эта цельность просматривается в культурной преемственности обитателей упомянутого края, начиная как минимум с III тыс. до н.э.
Схожие выводы были сделаны этими исследователями и применительно к другим историко-этнографическим регионам Беларуси.
Несмотря на то, что некоторые из сравнений и доводов требуют верификации и дополнительного обоснования, вообще такой подход представляется достойным внимания, ведь «каким бы редким не был такой случай», «а именно пространственное совпадение пучков изоглосс с археологическими и историко-этнографическими границами», «он позволяет открыть некоторые перспективы междисциплинарной кооперации». Свое совместное исследование В. Булкин и А. Герд завершают словами Н. Толстого:
«Подобные совпадения не могут быть игнорированы и остаются научным фактом, требующим своего толкования, а не скептического отношения» (24).
Понятно, что в таком случае автохтонистские концепции будут иметь ощутимый перевес над миграционистскими. Именно в связи с этим нами в свое время был предложен методологический принцип «презумпции автохтонности» (согласно которому явление должно рассматриваться как местное по происхождению, пока обратное не будет убедительно доказано), а также коррегирующий принцип «деконструкции традиции». Последний берется на вооружение всякий раз, когда возникает непреодолимый разрыв между наличным состоянием культуры и культурными ожиданиями или чаяниями лица. Он всегда обращен к первоистокам, первоначалам и имеет интенцию очищения их от «мусора истории» и воссоздания их предвечной чистоты. Реконструированные первоистоки далее проецируются на будущее в качестве не просто возможного, но желанного и ожидаемого будущего.
На основе этих трех моментов: – 1) рефлексии наличного культурного разрыва (или разрывов); 2) обращения к первоистокам; 3) проекции изначального состояния на желанное будущее – складывается любая деконструктивистская стратегия как методологически оправданная позиция при работе с историческим материалом. В этом смысл той деконструкции беларуского этногенеза, который резюмируется формулой «беларусы – это славяноязычные балты».
Но при отмеченной консервативности генетической памяти беларусов мы вправе ожидать не меньшей консервативности и в отношении культурной памяти. А она не последний арбитр в вопросах этнического прошлого. Верно утверждает О. Трубачев:
«Может быть, какие-то примеры «мифо-поэтической» памяти и имеют относительно краткую длительность, но вряд ли необходимо распространять это на все виды народной памяти, ибо таким образом преуменьшается феномен воссоздания памяти, с которым надо особенно считаться, если речь идет об этнической памяти как компоненте этнического самосознания, в данном случае – о памяти общего этнического прошлого» (25);
«Не следует недооценивать ни глубину памяти языка и народной традиции, ни – сообразно – важности события (в данном случае – …завоевания чужой страны, переселения в чужие земли). До нас дошла память этноса и языка об арийском разделе на иранцев и индоарийцев (не позже II тыс. до н.э.). (…) Значительные события (крупнейшие войны, природные катаклизмы) помнятся чрезвычайно долго» (26).
Тем более, писал Ю. Лотман, что в качестве эффективного механизма коллективной памяти, особенно в так называемых «устных» культурах, выступает сама культура и наличные в ней семиотические механизмы, которые гарантируют устойчивость культуры во времени – преемственность традиции.
Такое чрезвычайное событие, как массовое снятие с обжитых мест и переселение за сотни и тысячи километров в иноэтническое окружение, должно было бы иметь очень важную причину и не могло не оставить никаких следов в народной памяти. Их невозможно выявить в богатом фольклорном наследии беларусов по той простой причине, что таковых нет. Это могло бы насторожить, ведь в других отношениях беларуская устная культура демонстрирует завидный консерватизм, что не раз отмечали исследователи. Так, В. Иванов и В. Топоров едва ли не одни из первых подметили особое значение беларуского материала для индоевропеистики. Еще пару десятилетий тому назад они писали:
«В процессе работы над книгой, посвященной воссозданию древних славянских мифологических систем, авторы достаточно неожиданно для себя выявили в фольклорных материалах и описаниях обычаев беларусов… очень большое количество архаических представлений, которые могут сопоставляться с наиболее древними свидетельствами об остатках язычества в самых старых памятниках других славянских традиций.
Отдельные черты подобного характера упоминались и ранее в различных работах, однако тот факт, что беларуские данные вообще являются очень древними и особенно важными для реконструкции, не только не подчеркивался, но даже не удостаивался внимания исследователей. Между тем, явная древность беларуского материала проявляется даже рядом с другими архаическими материалами: сравн. северновеликорусский и сербско-хорватский» (27).
Позже один из упомянутых авторов утверждал:
«Сравнение восточнославянских (беларуских) обычаев освящения (сакрализации) нового дома с иерархическим порядком жертвенных животных в ведийских ритуалах, с одной стороны, а с другой стороны, с жертвоприношениями римлян, которые полностью совпадают, а также с аксиологическими (ценностными) различиями между теми же домашними животными в хеттских законах… приводит к выводу, что все эти традиции сводятся к общеиндоевропейской» (28).
В этот ряд ныне можно включить и такую отличительную черту беларуской странствующей поэзии, как довольно хорошо сохранившийся сюжет об исчезнувшем боге плодородия, самые близкие эквиваленты которому тоже известны из хеттской традиции, ценность которой в том, что она первой нашла письменное отражение в многочисленных текстах.
Ключевые элементы беларуских космогонических представлений имеют прямые аналоги в орфичной, ведийской и римской космогониях, иногда с совпадениями даже на текстовом уровне: так, характеристике беларуского демиурга – творца вселенной – «над богами бог» соответствуют формульные титулы ведийский deva-deva, древнегреческий «бог богов» и т.п.
Беларусы сохранили собственный этногенетический миф с оригинальной аранжировкой весьма архаических мотивов, которую вряд ли могла породить «кабинетная мифология» романтичной эпохи. Так почему мы должны скептически относиться к свидетельствам этой памяти, когда речь идет о нашем этническом прошлом?
Как и подобает ключевому мифу традиции, он отсылает к «первым временам», когда не только все в мире, но и сам этот мир лишь начинались. Сначала повествуется, как из первоначальных вод при участии Перуна образовалось все сущее, в том числе растения, звери и сам человек. Первым жителем нашей земли был Бай (князь Бой, согласно другой версии мифа), имевший трех сыновей и двух любимых собак – Ставры и Гавры. После смерти отца два сына унаследовали все отцовское имущество, а младшему – Белаполю, который в то время был на охоте с отцовскими собаками, достались собаки и отцовский наказ: пустить Ставры и Гавры на волю, и сколько земли они оббегут за день, столько ему и достанется наследия. Белаполь, поймав двух птиц, пустил одну на юг, вторую – на запад, а вслед за ними своих собак. Куда побежали собаки, там потекли крупнейшие наши реки: Двина – на запад, Днепр – на юг. С тех пор между этих рек и поселился Белаполь, от которого произошли все племена беларусов (29). А Ставры и Гавры по приказу старого князя народ и поныне чествует один раз в год перед Троицей, и называется этот день Ставровские деды.
Отметим, что на архаический характер данного мифа, помимо прочего, указывает своего рода «билингва» в обращении к Ставры и Гавры, произносимая во время заупокойного ужина на Ставровские деды: «Ставры, Гавры, гам, приходите к нам!» Здесь «приходите» объясняет предыдущее «гам», которое происходит от индоевропейского *gua/e-(m) – «ходить», представленного во многих индоевропейских языках, в том числе и в беларуском слове «гаць» с изначальным значением «проход».
Две собаки князя Бая, как и сама его фигура первожителя и первого смертного, ставят его в один ряд с такими персонажами, как ведийский Яма, авестийский Йима, древнегреческий Гадес (Аид), что дает основания и в имени князя видеть намек на его происхождение как близнеца (сравн. беларус. «абое», «абоі», «абая», старопрусское «abbai», готское «bai» (оба), причем форму «абоі» исследователи считают индоевропейским архаизмом).
О чем говорят предания?
Ничего аналогичного, что поддерживало бы миграционистскую славянскую модель, мы не найдем. Предание «Полешуки и полевики», скорее, отражает процесс освоения Полесья со стороны северной лесной зоны. И если уж искать здесь привязки к прежним историческим реалиям, то в первую очередь к процессу образования так называемой «киевской культуры», которая сегодня единственная претендует на статус главного источника славянизации нашей страны уже в первой половине I тыс. н.э., но на характере которой почему-то заметно отразились импульсы с лесного севера (посуда с расчесами, жилища столбовой конструкции и др.).
Славянский характер «киевской культуры» определяется только ретроспективно на основании ее связей с поздней пеньковской культурой, которая считается «вероятно славянской». Но основания для славянской атрибуции «киевской культуры» настолько слабы, что ее относят либо к реликтовой ветви гипотетического прото-славяно-балтского сообщества, либо просто к кругу балтских культур лесной зоны. Здесь трудно не согласиться с М. Щукиным в том, что «северное направление связей киевской культуры просто еще недостаточно изучено, никто пока не озадачился целью сделать это целенаправленно. Больше уделялось внимания южным элементам на северных памятниках» (30).
Единственное упоминание о славянах в наших преданиях – в предании о происхождении названия деревни Холмеч (Речицкий район Гомельской обл.) (31). Оно начинается словами:
«Шли сюда через Днепр воины – еще когда славяне воевали. Тогда же не было техники. Ну, солдат шел, видит: лежит старый меч. Он поднял его, подошел к Днепру, взошел на холм, посмотрел кругом, удивился да и воткнул эту штуку в землю».
Условная «хронологическая» привязка «еще когда славяне воевали» того же пошиба, что и в других преданиях о временах захватнических войн на нашей земле, например: «раньше, когда шла война со шведами» («Откуда взялись у нас чибисы»); «говорят, когда-то, более семисот лет тому назад, когда воевал с Польшей швед» («Откуда татары в Беларуси»); «говорят, как швед воевал, так ложбиною кровь лилась» («Красная горка»). Напомним выражение «за дедами-шведами» – о стародавних временах.
Предание о деревни Холмеч любопытно тем, что в нем отразилась интересная этнографическая деталь – воткнутый в пригорок меч. Однако характерна она была в железном веке южным соседям наших предков – скифам, которые втыкали свои мечи-акинаки в насыпанный погребальный холм. Характер контактов с воинственными соседями тогда действительно был далек от мира-покоя, о чем свидетельствуют явные следы скифских нападений на городища милоградской культуры.
Что говорить о народной памяти, если даже начинатель русской писаной истории Нестор не знал, как вписать кривичей в «яфетичную», миграционистскую схему расселения славян. В недатированной части летописи он не упоминает кривичей среди тех славян, которые, расселившись на просторах Восточной Европы, получили названия согласно местам своего поселения. Не упоминает он их и среди тех, кто говорит по-славянски: «Вот только кто говорит по-славянски на Руси: поляне, дравляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северане, бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а потом стали называться волынянами».
Нет их и в перечислении народов, какие платят дань Руси: «А вот другие народы, что дают дань Руси: чудь, мера, весь, мурома, черамисы, мордва, пермь, печера, ям, литва, зимигала, корсь, нарова, ливы, – эти говорят на своих языках, они – от колена Яфета и живут в северных странах». Между тем, дань кривичам Олег установил еще в 882 году, минимум за 150 лет до составления Нестором «Повести временных лет».
Верно заметил по этому поводу А. Смирнов:
«Источники не содержат прямых указаний на то, кем, прежде всего, ощущал себя, скажем, кривич – кривичем или славянином? Однако Нестор в своем этногеографическом введении к «Повести временных лет» отмечает, что союзы племен «имяху… обычаи свои и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав». Между тем именно в нравах и обычаях и проявляются различия между «своими» и «чужими» – в характере, ментальности – те различия, на которых, собственно, и базируется этническое самосознание» (32).
Это обстоятельство особенно подчеркивал О. Трубачев.
Сообщения летописи свидетельствуют об аборигенности и неславянскости, по крайней мере, кривичей – одного из главнейших слагаемых будущего беларуского этноса.
Насколько же эти свидетельства и генетической памяти, и культурной памяти, и письменных источников контрастируют с теми крупномасштабными картинами, которые набрасывают историки и археологи, в том числе относительно проблемы этногенеза беларусов, легко перебрасывая огромные людские массы за многие сотни километров. Только концы с концами никак не сходятся. Ибо очень трудно доказать массовую миграцию – хоть с запада, хоть с юга, если массовой и мощной миграции просто не было.
Славянизация балтов
А как же тогда быть со славянизацией балтов? А так же, как с англизацией кельтов Британских островов или с германизацией пруссов. Были и мирные, и конфликтные переселения. Было подчинение власти торгово-военных корпораций (князя и его дружины). Была выработка соответствующей lingva franca – языка межнационального общения. Было набрасывание новой идеологии – христианства. Была постепенная ассимиляция – прежде всего языковая и культурная – местного населения. Тем и объясняется такая же, как и у нас, консервативность генофонда нынешних британцев с весьма отчетливыми вариациями именно в тех районах, где доля переселенцев (норманов и англосаксов) была высокой (Центральная Англия, Северный Уэльс, некоторые острова).
И там, как и у нас, языки автохтонного населения сохраняются только на периферии прежнего ареала проживания.
Подобным образом еще в раннеисторические времена происходила ариазация Митанни и хеттизация Хатти в Малой Азии, санскритизация большей части полуострова Индостан и т.д. Детали процесса языково-культурной ассимиляции можно проследить в тех регионах, где он не достиг завершения, например, в случае с китаизацией Японии или одатчаниванием Норвегии. В обоих случаях устанавливается какое-то равновесие между городской культурой с языком завоевателей и деревенским языком местного населения. Это тоже хорошая лаборатория для верификации этногенетических концепций.
Только изучать процессы ассимиляции чрезвычайно трудно, ведь внимание надо сосредотачивать на деталях: на том, как, при каких условиях, когда, в каком направления протекали ассимиляционные процессы в каждом конкретном случае. Решающее слово здесь за исторической демографией, исторической социологией и подобными им дисциплинами, которые еще только стремятся конституироваться в качества самостоятельных направлений исследований.
Но и здесь уже делаются очень интересные наблюдения. Так, А. Медведев, сравнив свидетельства генетической преемственности населения Беларуси и проникновения иных этнических групп, делает вывод, что поскольку следы переселенцев не сохранились в генофонде, их численность вряд ли превышала 10 %. Фактически, это означает, что упомянутые мигранты физически были полностью ассимилированы, но они существенным образом причастны к коренному изменению языкового ландшафта на территории будущей Беларуси. Ассимиляция местных (балтских) племен могла происходить только в условиях славяноязычного города, который доминировал над сельским округом, а это, бесспорно, «приводило и к сохранению во всех сферах материальной и духовной культуры черт предыдущего населения» (33).
Г. Саганович тоже утверждал, что общая для большой части Восточной Европы городская культура охватывала в то время совсем незначительную часть населения – 2—5 %, тогда как абсолютное большинство жителей составлял консервативный деревенский люд, среди которого преобладали автохтоны, а не славяне (34).
Помимо «административного», важным фактором ассимиляции был, бесспорно, и религиозный, когда крещение балтов в «русскую» (православную) веру в конце концов приводило их к ментальной и языковой рутенизации. Э. Зайковский допускает, что «приток славян-переселенцев численно был не таким уж большим, поэтому славянизация туземцев происходила в первую очередь благодаря славянским городам, княжеской дружине, а с конца Х века – христианской церкви, поскольку христианизация вела и к славянизации» (35).
Еще ранее польский историк Г. Пашкевич показал, что первоначальный смысл понятия «славянский» был связан со славянской церковью – особым обрядом, отличным от римского и греческого, основанным Кириллом и Мефодием в Паннонии и Моравии, на Дунае.
Именно как распространение этого обряда и следует понимать позднейшие летописные сообщения о расселении славян с Дуная – это на самом деле свидетельства распространения оттуда славянской веры. Славянский обряд существовал в Киеве еще до Владимира Крестителя (по крайней мере, княгиня Ольга, жившая до 969 года, уже его исповедывала), еще до принятия греческой веры. В силу существования довольно прочной славянской христианской традиции до укоренения в Киеве новой греческой, был сохранен славянский литургический язык и получился своеобразный симбиоз, ставший характерной чертой русской церкви. Кстати, эти наблюдения кореллируют с новейшими работами об этногенезе славян, напрмер, с мнением Ф. Курты:
“Создание славян было не столько результатом этногенеза, сколько результатом изобретения, воображения и систематизации византийских авторов» (36).
Неясным, однако, по-прежнему остается происхождение немногочисленных славяноязычных переселенцев. Много ли среди них было собственно славян? Судя по всему, наиболее существенную роль в распространении славянского языка сыграли метаэтнические военно-торговые корпорации «руси», в которых преобладали выходцы из Скандинавии. Появление «руси» тоже соответствует распространению материальной культуры городского типа почти по всему пространству Восточной Европы.
Беларуское самосознание сегодня
Еще один важный аспект проблемы происхождения народа – психологический, связанный с осознанием индивидами принадлежности к определенному этническому сообществу, наличия общих предков, отделенности от представителей других этносов. Все это слагаемые феномена самосознания.
Самосознание – один из наиболее существенных признаков этнической и национальной идентичности. Если в этническом сообществе самосознание и идентичность понимается в терминах органического локального соседства, так что «чужим» может быть и житель соседней деревни, то национальное сознание формируется отчасти идеологическим образом и имеет масштабное измерение. Отсюда возникают многочисленные коллизии. Беларусы могут быть примером одной из них, когда этнос продолжает свое существование на исконной территории, но по разным причинам перестает отождествлять себя со своими историческими предшественниками, более того, с первопредками.
Несмотря на автохтонную суть этногенеза беларусов, у нас господствует славянская идентичность, причем не только на обывательском уровне и в «официальной» историографии, но и в головах «национально сознательных» деятелей. Вот одно из весьма характерных высказываний, которое принадлежит Зенону Позняку:
«Тысячу лет назад, когда балты и славяне (теперешние беларусы) сосуществовали рядом, наши предки создали города и передовую религию (Христианство). Балты ничего этого не имели и не создали. Результат – они полностью растворились в славянском море, не оставив после себя даже воспоминаний, кроме, разве что, гидронимов да названий типа «Дулебы», «Ятвяги» или «Дзяволтва» (37).
Показательно, что беларусов часто непосредственно отождествляют с малочисленным пришлым элементом, которому приписывается «прогрессивная» культуртрегерская миссия среди полудиких аборигенов, хотя согласно справедливости должно было быть прямо наоборот. «Неудобные» балтские предки беларусов превращаются в репрессированное «молчаливое большинство», представление о котором не очень отличается от образа «темного» беларуса в этнографии времен Российской империи.
Истоки такого отношения, с одной стороны, берут начало от популярных в эпоху Просвещения колониально-миграционных теорий, в которых миссионеры христианской веры и паладины новоевропейской цивилизации всегда выступали в качества носителей высшей культуры, а с другой стороны, в «западнорусской» историографии, с ее противопоставлением «святой», «культурной», славянской Руси и «языческой», «дикой», балтской Литвы.
Похожая «этногенетическая война» происходила во Франции в XVII—XIХ веках, когда шла борьба между сторонниками кельтской (галльской) и германской (франкской) идентичности французов. Согласно последним, преобладание германского элемента имело расовое объяснение: длинноголовые германцы-франки восторжествовали над короткоголовыми кельтами и стали основателями французских аристократических родов. Галоманы же утверждали, что кельты имели культурный перевес, были наследниками римского этоса и превосходили воинственных пришельцев творческим потенциалом. Позже выяснилось, что длинноголовый элемент присутствовал в обеих этнических группах, и что каждая из них имела собственную самобытную культурную традицию. Произошло примирение, но победила, что вполне естественно, автохтонная галльско-кельтская линия. Именно поэтому символ Парижа – галльский петух, а кельтские «герои» Астерикс и Абеликс – популярные персонажи массовой культуры – борются с Цезарем, благодаря которому, между прочим, французский язык известен сегодня как романский.
В Беларуси ситуация кардинально отличается: «славянские мигранты» имеют исключительно положительный «имидж», и даже некоторые специалисты полагают, что Миндовг, Гедимин, Витовт да и другие литовские князья разговаривали не иначе как только по-беларуски!
Отсутствие осознанной преемственности с древнейшими обитателями края проистекает от абсолютизации языкового критерия как этнического идентификатора и формирования искаженной перспективы самосознания. Язык, бесспорно, может быть основным этническим показателем, однако, как верно отмечают В. Алексеев и Ю. Бромлей, «языковая принадлежность и происхождение народа – явления далеко не идентичные» (38).
Примеры из истории, когда этническое тождество не совпадает с языковой типологией – не единичны, так же как и случаи возрождения в иноязычном окружении культурных традиций, которые, казалось бы, навсегда исчезли вследствие ассимиляции их носителей. Напомним шотландцев, уэльсцев, ирландцев, бретонцев, которые так и не стали германцами или романцами, хотя утратили едва ли не полностью свои кельтские наречия, или тех же французов, которые происходят от романизированых галлов и даже получили свое название от немногочисленных германских завоевателей – франков, но тем не менее обращаются прежде всего к своим галльско-кельтским истокам. Романоязычные румыны гордятся своим дакско-фракийским происхождением. Хорваты и словенцы считают себя потомками иллирийцев и ощущают себя более связанными с неславянами Центральной Европы, чем с сербами, македонцами или болгарами.
Выводы
Бесспорно, научный термин «балты» – достаточно условный и в первую очередь применим к балтофонам, то есть теперешним и историческим летувисам, латышам, историческим ятвягам, пруссам и т.д. В такой перспективе формула «беларусы – славяноязычные балты» действительно выглядит парадоксально. Но не более парадоксально, чем приложение научного термина «кельты» к англоязычному населению Шотландии и Ирландии. А вот франкоязычных арабов Алжира в отдельный романский этнос никто никогда не выделит.
Термин «балты», как и всякое название класса (в логическом смысле), – это конвенциональный, произвольно избранный условный знак – в духе Фердинанда де Соссюра. Но не более конвенциональный, чем термины «германцы», «кельты», «италийцы», «славяне» и им подобные.
Мы могли бы с таким же успехом назвать нашу модель автохтонной севернофракийской, указав, естественно, на особые древние изоглоссные отношения балтских и дако-фракийских языков. Например, на то, что само слова Thrakia (Фракия) может объясняться в связке с литовским «trakas» (прогалина, поляна, подлесок, просека) (сравн. литов. Trakai и бел. Трацылава – железнодорожная станция близ Толочина, Тракишки в Браславском районе, Тракели, Тракеники на Гродненщине, фамилии Трацэнка, Трацэўскі, диалектное «трачынне» в значения «опилки» и т. д.).
Или на то, что слово Pannonia может идти в связке с прусским pannean «болото» и беларуским «панеўка» (прорубь, топкое место в реке), а Pelso (Балатон) – в связке с нашей Пелясой, и (согласно одной из предложенных этимологий) также с нашим Полесьем… А потом напомнили бы о дреговичах-болотниках (сравни с летув. drėgnas, латыш. dregns «влажный») и балканских другувитов…
Могли бы. Только это существенно не повлияет на главные слагаемые предложенной модели. А они таковы:
1) согласно имеющимся сегодня сведениям разных наук исконными обитателями, то есть автохтонами нашего края были балтоязычные племена;
2) консервативность антропологическо-генетического облика беларусов не позволяет принять теорию о массовой славянской миграции на территорию будущей Беларуси;
3) славянизация местного балтского населения имела в основном языковый (частично и культурный) характер;
4) особенности процесса формирования беларуского этнического сообщества соответствуют этногенетической ситуации, когда предполагаемые переселенцы составляли меньшинство, однако через административно-религиозный фактор оно произвело изменения в языково-культурном ландшафте местного населения;
5) балтские корни родословной беларусов находят подтверждение в специфических антропологических, этнографических, лингвистических чертах.
6) они также объясняют факт длительного исторического сосуществования предков беларусов и летувисов в границах одного государства – Великого Княжества Литовского, равно как и органический характер его образования.
Литература
Седов В.В. Этногенез ранних славян // Вестник Российской академии наук. 2003. Том 73. № 7, с. 594-605.
Санько С. Генэзыс традыцыйнай культуры Беларусі // Интернет.
Резников К. Балты ли белорусы? // Интернет.
Мікуліч А. Беларусы ў генетычнай прасторы. Антрапалогія этнасу. Мн., 2005, с. 83, 78-79.
Алексеев В.П. Историческая антропология и этногенез. М., 1989, с. 152.
Мікуліч А. Беларускі этнас па антрапалагічных дадзеных: гісторыя і сучаснасць // Беларусь у сістэме трансеўрапейскіх сувязяў у I тыс. н.э.: Тэзісы дакладаў і паведамленняў міжнароднай канферэнцыі (Мінск, 12–15 сакавіка 1996 г.). Мн., 1996, с. 55.
Мікуліч А. Гістарычная генагеаграфія Беларусі // Гістарычная навука і гістарычная адукацыя ў Рэспубліцы Беларусь (новыя канцэпцыі і падыходы): Усебеларуская канферэнцыя гісторыкаў (Мінск, 3–5 лютага 1993 г.). Ч. 1. Гісторыя Беларусі. Мн., 1994, с. 68.
Емяльянчык В. Роля міграцый у фарміраванні антрапалагічнага складу беларусаў (да гісторыі праблемы) // Гістарычна-археалагічны зборнік. 1997, № 11, с. 8.
Алексеева Т.И. Этногенез восточных славян по данным антропологии. М., 1973, с. 253.
Ефимова С. Восточнославянский ареал на антропологической карте средневековой Европы //Восточные славяне: антропология и этническая история. М., 2002. с. 203.
Денисова Р. География антропологических типов балтских племен и этногенетические процессы на территории Литвы и Латвии // Балты, славяне, прибалтийские финны: этногенетические процессы. Рига, 1990, с. 68–69.
12 Тегако Л.И., Саливон И.И. Экологические аспекты в антропологических исследованиях на территории БССР. Мн., 1982, с. 104.
Саливон И.И. Палеоантропология Белоруссии и вопросы происхождения белорусского народа (по краниологическим материалам II тыс. н. э.). Автореферат дисс. … канд. ист. наук. М., 1969; Алексеева Т.И. Восточные славяне: истоки, становление, формирование // Наука в России, 2003, № 2, с. 63, 66, 69–70.
Бунак В.В. Антропологические типы и некоторые вопросы этнической истории // Происхождение и этническая история русского народа. Труды института этнографии АН СССР. Новая серия. Том 88. М., 1965, с. 268.
Алексеева Т.И. Этногенез восточных славян по данным антропологии… с. 231.
Кстати, К. Резников «элегантно» забывает упомянуть и о литовцах, и об еще совсем недавно признаваемой российскими этнографами и лингвистами беларускости «западных русских» (то есть, жителей Смоленской, Брянской, Тверской областей), о следах балтского присутствия в Центральной России, Польше и Северной Украине: «Исключение беларусов из славян, во-первых, искусственно разделяет генетически единую валдайско-верхнеднепровскую популяцию – беларусов и западных русских, и, во-вторых, противопоставляет беларусам антропологически близких русских Центральной России, поляков и северных украинцев» (Резников К. Балты ли белорусы?).
Денисова Р. Антропологический тип восточных литовцев // Latvijas PSR zinātņu Akadēmijas vēstis. 1963, № 9, с. 15 & 26; Деченко В.Д. Антропологічний склад украінського народу. Порівняльне дослідження народів УРСР і суміжних територій. Киів, 1965, с. 120 & 121.
Денисова Р. К вопросу об антропологическом составе восточных латышей и восточных литовцев // Latvijas PSR zinātņu Akadēmijas vēstis. 1958, № 2, с. 27.
См., например: Hesch M. Letten, Litauer, Weissrussen. – Vienna, 1933 (Хеш считал даже вследствие этой близости, что «западные беларусы – это преимущественно русскоязычные литовцы», с. 4); Coon C. S. Races of Europe. New York: Macmillan, 1939. – 739 p.
(По Куну: «Идентичность или почти идентичность беларусов с литовцами, возможно, обусловлена тем, что первые были некогда балтами, которые подверглись славянским влияниям, так же как восточные пруссы – это германизированные балты».)
Тегако Л.И., Саливон И.И. Экологические аспекты… с. 109. Тот факт, что эти же авторы до сих пор говорили о многочисленности балтского населения и генетической преемственности беларусов на протяжении тысячелетий, свидетельствует, что это противоречие не имеет отношения к антропологической науке.
Топоров В.Н., Трубачев О.Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962, с. 232.
Катонава А. Праблемы інтэрпрэтацыі заходнядзвінскай гідраніміі // Беларуская анамастыка. Мн., 1977, с. 14.
Салівон І. Фарміраванне фізічнага тыпу беларусаў // Гістарычная навука і гістарычная адукацыя ў Рэспубліцы Беларусь (новыя канцэпцыі і падыходы): Усебеларуская канферэнцыя гісторыкаў (Менск, 3–5 лютага 1993 г.): Тэзісы дакладаў і паведамленняў. Ч. 1. Гісторыя Беларусі. Мн., 1993, с. 47.
Топоров В.Н. О характере древнейших балто-финно-угорских контактов по материалам гидронимии // Uralo-Indogermanica. Балто-славянские языки и проблема урало-индоевропейских связей. Материалы 3-й балто-славянской конференции, 18–22 июня 1990 г. М., 1990, с. 105.
Булкин В.А., Герд А.С. К этноисторической географии Белоруссии // Славяне: Этногенез и этническая история: Междисциплинарные исследования. Ленинград, 1989, с. 68.
Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. /Изд. 2-е, доп./ М., 2003, с. 258.
Там же, с. 104.
Іванаў В.У., Тапароў У.М. Архаічныя рысы рытуалаў, павер’яў і рэлігійных уяўленняў на тэрыторыі Беларусі // Беларускае і славянскае мовазнаўства. Мн., 1972, с. 163.
Иванов В.В. Ритуальное сожжение конского черепа и колеса в Полесье и его индоевропейские параллели // Славянский и балканский фольклор. М., 1989. с. 80; Иванов В.В. О последовательности животных в обрядовых фольклорных текстах // Проблемы славянской этнографии… Ленинград, 1979, с. 150–154.
Легенды i паданнi. Мн., 1983, с. 78–79.
Щукин М.Б. Рождение славян // Stratum plus. Вып. «Структуры и катастрофы». 1997, с. 110–147.
Легенды і паданні. Мн., 1978, с. 320.
Смирнов А.А. Этнический и расовый факторы в истории новгородской земли //Золотой лев:
Медведев А.М. О времени прихода славян на территорию Белоруссии (характеристика источников) // Труды VI Международного Конгресса славянской археологии (Новгород, 26–31 августа 1996 года). Том I. Проблемы славянской археологии. М., 1997, с. 208.
Сагановіч Г. Нарыс гісторыі Беларусі ад старажытнасці да канца XVIII ст. Мн., 2001, с. 24.
Зайкоўскі Э. Балты цэнтральнай і ўсходняй Беларусі ў сярэдневякоўі // Гісторыя, культуралогія, мастацтвазнаўства: Матэрыялы III Міжнароднага кангрэса беларусістаў «Беларуская культура ў дыялогу цывілізацый» (Мінск, 2–25 мая, 4–7 снежня 2000 г.) (Беларусіка = Albaruthenica. Кн. 21). Мн., 2001, с. 37.
Curta F. The making of the slavs: history and archaeology of the Lower Danube Region, ca. 500-700. Cambridge – New York, 2001, p. 349.
Пазьняк З. Новае стагодзьдзе. Вільня, 2002, с. 76.
Авторы: Алексей Дермант, Сергей Санько, /* Из журнала «Arche», 2005, № 5. Перевод А.Е. Тараса/
Коротко об авторах
А. Дермант (1979 г.р.) – философ, этнокультуролог. Окончил Академию управления при администрации президента республики и аспирантуру Института философии НАН. Член центра этнокосмологии «Крыўя». Редактор альманаха «Druvis».
С. Санько (1962 г.р.) – философ, этнолог. Кандидат философских наук. Автор книги «Штудыі з кагнітыўнай і кантрастыўнай культуралёгіі» (1998). Редактор и один из авторов энциклопедического словаря «Беларуская міталёгія» (2004). Член редколлегии альманаха «Druvis»./
_________________
Tautos jėga ne jos narių vienodume, o vienybėje siekiant pagrindinio tikslo - Tautos klestėjimo.
|
|
Prisijungti
Registruotis
DUK
Ieškoti
Dalyvių sąrašas
