 |
| Svetainės tvarkdarys |
 |
Užsiregistravo: 05 Spa 2006 01:16
Pranešimai: 27122
Miestas: Ignalina
|
Персональный сайт белорусского историка Вячеслава Носевича
Истоки белорусской идентичности (2010)
Материал для дискуссии, планировавшейся в журнале "Studia Slavica et Balcanica Petropolitana"
http://vln.by/node/259
Прежде всего оговорю, что я рассматриваю идентичность как многоуровневое явление. Человек склонен отождествлять себя с кругом своих родственников, социальной или профессиональной группой, землячеством (малой родиной), этносом (нацией), цивилизационными или конфессиональными общностями (христианин, европеец). Проявления белорусской идентичности могут иметь, как минимум, две формы: можно считать себя белорусом и одновременно представителем более широкой общности (поляком, русским, советским и т.п.), а можно придавать своей белорусскости ключевое значение, использовать ее для противопоставления другим сообществам.
Ранние проявления белорусской идентичности относятся, безусловно, к первому варианту. Необходимым условием для их появления было закрепление «блуждающего» понятия «Белая Русь» (Alba Russua) за конкретной территорией – одним из регионов ВКЛ, который ранее именовался «Русью» в узком смысле (северо-восточной половиной современной Беларуси). Это произошло на протяжении примерно полувека, последовавшего за Люблинской унией 1569 г. Первые случаи применения термина «Белая Русь» в таком смысле датируются началом 1580-х гг., и тогда же в польскоязычной хронике М. Стрыйковского появляется термин «литовские белоруссаки» (Biełorussacy litewscy), в старобелорусском переводе переданный как «белорусцы». В 1586 г. выходец из полоцкой шляхты Соломон Рысинский (1565?–1625) при поступлении в один из университетов Германии обозначает свое происхождение изобретенным, видимо, им самим греко-славянским гибридом Leucorussus, что можно вслед за О. Латышонком считать первым сознательным выражением белорусской самоидентификации.[1] При этом Рысинский осознавал себя и литвином, и поляком, и даже «сарматом» в том смысле, который придавался в ту пору понятию «Европейская Сарматия». В первой четверти XVII в. употребление хоронима «Белая Русь» в местном обиходе стало, видимо, общепринятым. Московский патриарх Филарет в 1619 г. упоминал православных «Польского и Литовского государства», которые «там называются белорусцами».[2]
Но до конца существования Речи Посполитой у уроженцев Белой Руси не было особых причин подчеркивать свою региональную идентичность. Гораздо важнее была принадлежность к конфессии (православная вера в Речи Посполитой обычно обозначалась как «греко-русская», а униатская – как просто «русская»), для шляхты – принадлежность к политической нации «литвинов» и «польское» гражданство Речи Посполитой в целом. При различении с этническими балтами славянское население ВКЛ обозначалось как «Русь», «русские», а поводов для противопоставления украинцам в эту пору еще не было. В крайнем случае жителей современной Беларуси можно было определить по государственной принадлежности, и тогда они выступали как «литвины» в широком смысле.
Проявления белорусской идентичности в XIX в. столь немногочисленны, что в последнее время кочуют из одной публикации в другую. Не претендуя на что-то новое, попытаюсь их систематизировать.
В 1810-е гг. в среде элиты западных губерний Российской империи зарождается процесс, определяемый как первая фаза конструирования модерной белорусской нации: этнографический интерес к культуре и языку «простого народа», сбор и публикация его фольклора, а также попытки научной классификации «русского» канцелярского языка ВКЛ. Начало положили публикация М. Чарноцкой «О пережитках славянской мифологии, сохранившихся в обычаях сельского люда на Белой Руси» (1817 г.) и этнографический очерк И. Шидловского о свадебном обряде в Гайненском приходе Борисовского уезда (1819 г.). Обе они, как и последовавшие за ними в 1820-е – 40-е гг. работы К. Фалютынского, А. Рыпинского, Я. Чачота, Е. Тышкевича и др.,[3] публиковались на польском языке, за исключением разве что русскоязычной работы К. Калайдовича «О белорусском наречии» (1822 г.). Для их авторов, в большинстве своем выходцев из местной католической шляхты, доминирующей региональной идентичностью была «литвинская», а в национальном смысле они были участниками бурно протекавшего тогда процесса формирования модерной польской нации, в котором выходцы из современной Беларуси играли едва ли не ведущую роль (яркие примеры – Т. Зан и А. Мицкевич).
Исключение, помимо колоритной фигуры Ф. Булгарина (1789–1859), составляла в 1820-е гг. группа преподавателей Виленского университета, происходившая из униатского духовенства Белосточчины: М. Бобровский (1785–1848), И. Данилович (1787–1843) и др. Несмотря на работу в университете, игравшем роль одного из «реакторов» польского национального проекта, их нешляхетское и некатолическое происхождение не позволило однозначно примкнуть к этому проекту. Но выработать альтернативную идентичность в тех условиях было сложно. По эпистолярному свидетельству М. Бобровского, его друг И. Данилович после переезда в Харьков и соприкосновения с зарождавшимся украинским национальным движением «полностью схохлился или также оказачел».[4] Для самого Бобровского к концу жизни доминантной стала, видимо, общеславянская идентичность, чему способствовало профессиональное занятие славянским языковедением.
На протяжении 1830-х – 1840-х гг. выходцы из униатского духовенства белорусских в тогдашнем понимании губерний, т.е. Витебской и Могилевской, неоднократно определяют себя как «белорусов» или «белоруссцев» – но не в этническом, а скорее в региональном смысле. Это были, в частности, издавшие в 1837 г. в Петербурге поэтический сборник три брата Гржималовские, ученый-лингвист К. Коссович (использовавший псевдоним «Белорус К.К.»), автор статьи «Слова два о языке и грамотности Белой Руси» (1843 г.) И. Цытович. Последний при этом заявлял, что изучение белорусского наречия «может послужить к обогащению и украшению родного русского языка»,[5] выступив тем самым предтечей «западноруссизма».
К середине XIX в. стало более-менее очевидно, что этнографические особенности Белой Руси не имеют принципиальных отличий от территории к юго-западу от нее, ранее (тоже с начала XVII в.) частично определяемой как «Черная Русь», а частично – как «Литва». Вскоре это привело к распространению на всю эту территорию термина «Белоруссия», приобретшего таким образом роль этнокультурного маркера. Минский православный епископ М. Голубович в 1866 г. уже уверенно утверждал: «В состав Белоруссии входят губернии Витебская, Могилевская, часть Виленской, Минская и Гродненская».[6]
Едва ли не первое свидетельство самоидентификации в качестве белорусов мелкого чиновничества содержится в мемуарах И. Захарьина, который так охарактеризовал низовых урядников Могилевской губернии, с которыми работал в 1860-е гг.: «Это были местные урожденцы – „белоруссы”, как они стали называть себя после усмирения восстания». По его мнению, они «вредили, насколько могли, русскому делу».[7]
Любопытна идентичность А. Киркора (1818–1886), выходца из католической шляхты Мстиславщины. Он безусловно находился под воздействием идей «литвинства» и «краевости», но в переписке со славянофилом М. Катковым определял себя «не природным поляком, а белорусом».[8] К нему и его единомышленникам относится оценка М. Кояловичем взглядов «лучших людей, представителей польской партии» в Вильно 1850-х гг., согласно которым «история выработала для белорусов особую национальность».[9] Сам Киркор, уже будучи в Петербурге, писал в 1872 г. Ю. Крашевскому: «Есть еще мысль, сильная и многочисленная, которая не хочет общности ни с Польшей, ни с Москвой, ни с малорусами – а хочет собственной литовско-белорусской жизни, известно, на федеративных основах».[10] При таких взглядах влиться в российкую культурную элиту он, в отличие от Булгарина, не смог, а в последние годы жизни, проведенные в Кракове, не стал своим и для местных поляков. Видимо, его взгляды еще раз имел в виду Коялович в 1882 г., упоминая о приходящих «из Варшавы через Краков» пожеланиях белорусскому краю «самостоятельного развития в ряду других славянских народов».[11]
Но в целом католическая шляхетская среда продолжала формировать польских патриотов, на региональном уровне ощущавших себя литвинами. Часто они с симпатией отзывались о белорусских крестьянах, не отождествляя при этом себя с ними. В этой линии можно особо выделить В. Дунина-Мартинкевича (1808–1884), В. Сырокомлю (1823–1862) и В. К. Калиновского (1838–1864), позднее ее отчасти продолжает Ю. Пилсудский (1867–1935).
Для православной молодежи идентичность на региональном уровне была, как правило, белорусской, а на национальном – великорусской. Таковы были взгляды этнографа-любителя, выходца из семьи православного священника П. Шпилевского (1823–1861). Анонимный автор опубликованных в 1862 г. «Рассказов на белорусском наречии» придерживался аналогичной иерархии: «Мы сами по соби народ особный — Белоруссы!». И в то же время: «Русскими, а не Поляками мы повинны называтца».[12] Идейный лидер «западноруссизма», тоже сын священника М. Коялович (1828–1891) в 1850-х гг. определял себя как «литвина»[13], в публикациях 1860-х гг. допускал выражения вроде «у нас, в Белоруссии», но полностью подчинил региональное самосознание чувству принадлежности к великорусской нации, именуя себя «западно-руссом».
Поколением позже схожую двухуровневую идентичность имел еще один «попович» – языковед Е. Карский (1860–1931), своим творчеством завершивший этнографическую фазу конструирования нации. На старте научной карьеры в 1885 г. он характеризовал себя как «природного белорусса, получившего образование и воспитание среди белоруссов»,[14] при этом в ХХ в. проявил себя крайне скептическим отношением к идее белорусской государственности и перспективам белорусского литературного языка.
Но к этому же поколению принадлежал и А. Марченко (1860 – после 1889), едва ли не первый белорусский крестьянин, сумевший поступить в университет. Примкнув к народникам, он оказался в числе организаторов белорусской фракции «Народной воли» в Петербурге, заявляя в 1884 г. вместе со своими товарищами на страницах подпольного журнала «Гомон»: «Мы – белорусы и должны бороться за местные интересы белорусского народа и федеративную автономию страны»[15]. Это был первый в истории текст, в котором понятия «белорусы», «народ» и «страна» были поставлены в один смысловой ряд.
Вскоре вступил на научное поприще М. Довнар-Запольский (1867–1934), выходец из мелкой неополяченной шляхты и сын провинциального жандармского чиновника. Уже в первых его очерках «Белорусское прошлое», опубликованных в 1888 г. в «Минском листке», исторический опыт полонизации и русификации белорусов оценивается равно негативно.[16] В ХХ в. он стал основоположником национальной белоруской историографии и, в отличие от Карского, горячим сторонником создания белорусского государства.
Важный вклад в процесс нациетворчества выпало внести в 1890-е гг. Ф. Богушевичу (1840–1900), фигура которого парадоксальна. Все, что относится к исполняемой им социальной роли, в целом укладывается в схему двухуровневой литвинско-польской идентичности: шляхтич-католик по происхождению, участник восстания 1863 г., польскоязычный литератор и активный корреспондент журнала «Kraj», активист сбора средств на памятник А.Мицкевичу в Вильно и организации нелегальных польских школ, воспитавший собственных детей убежденными поляками. Позднее сын Богушевича отказался передать отцовский архив деятелям белорусского национального движения именно по идейным соображениям – будучи, по оценке А. Цвикевича, «зоологическим польским шовинистом».[17]
При этом Богушевич, по примеру более ранних «хлопоманов» (Чечота, Дунина-Мартинкевича и др.), издал в 1891 г. на «мужицком» языке сборник стихов «Дудка белорусская». Программная роль в нем, видимо, предназначалась стихотворению «Крестины Матюка», сюжетом которого выступает вынужденное самоопределение крестьянина-католика Матея под воздействием казацкой нагайки: «О так-то хрысцілі мяне казакі з тутэйшага ды у палякі!». Запрятав эту «идеологическую бомбу» среди политически нейтральных стихов, Богушевич решает для пущего эффекта устроить литературную мистификацию, снабдив сборник предисловием от лица этого же персонажа. Но из уст уже вроде бы окончательно перекрещенного в поляки Матея Бурачка выходят неожиданные слова: «Наша мова для нас святая, бо яна нам ад Бога даная». Мне кажется, что слова эти не были выношенными, обдуманными. Нет, они родились в результате озарения, и, возможно, автор «Дудки белорусской» был удивлен им не меньше, чем автор «Анны Карениной» – попытке Вронского застрелиться. Вжившись в образ своего персонажа, Богушевич вдруг ощутил, что, в отличие от него самого, для Матея не было благополучного пути ни в поляки, ни в великороссы – от Бога данный язык требовал соответствующей этнической самоидентификации, а отказ от нее означал духовную смерть: «Не пакідайце ж мовы нашай беларускай, каб не ўмерлі!»
Эта романтическая сакрализация языковой самобытности сыграла роль катализатора, открыв путь ко второй форме белоруской идентичности – доминантной по отношению ко всем другим иерархически уровням, т.е. национальной.Мова дана от Бога, а что может быть важнее исполнения Божьей воли?
С рубежа ХХ в. процесс нациетворчества переходит во вторую фазу – стадию национальной агитации. В 1902 г. в Петербурге Б. Эпимах-Шипило создает «Кружок белорусского народного просвещения и культуры», в 1906 г. выходят газеты «Наша доля» и «Наша ніва». Почти сразу же результаты проявляются в сельской глубинке и среди диаспоры. Уроженец Логойщины и национальный активист 1930-х гг. Адам Варлыга вспоминал, что впервые слово «белорус» он услышал в 15-летнем возрасте, летом 1905 г., от нового местного ксендза-«жмудина», выходца из кружка Эпимах-Шипило, а «Нашей нивой» его снабжал сын местного еврея-корчмаря.[18] В 1907 г. из далекого Нижнего Новгорода шлет в «Нашу ніву» свой первый белорусскоязычный рассказ 16-летний Максим Богданович. О. Латышонок приводит семейные воспоминания о том, как в те же годы младший брат его деда, потрясенный открытием своей национальной идентичности, рвал на груди рубаху и кричал: «Я – беларус!»[19].
Количественные результаты этой агитации были довольно скромными – почти весь ХХ в. число убежденных националистов колебалось на уровне десятков тысяч человек, т. е. долей процента. Это число повышалось в благоприятные периоды (политика «белоруссизации» 1920-х гг. и пропаганда коллаборантов в годы немецкой оккупации 1941-44) и понижалось в неблагоприятные (репрессии 1930-х и 1944–53 гг.).
Но качественные результаты оказались фантастически успешными. В 1917 г. В. Ластовский впервые заговорил о возможности создания независимого белорусского государства, а всего через год была предпринята попытка его провозглашения в форме БНР – немногим более провальная, чем гораздо лучше подготовленная украинская. Прямым ее следствием стало эфемерное создание в начале 1919 г. БССР, которая, несмотря на искреннее недоумение многих участников («ни один рабочий и крестьянин так называемой Белоруссии белорусом себя не считает, а искони знает в себе русского»[20]), в 1920 г. была восстановлена и с той поры существовала непрерывно, оказавшись в числе инициаторов создания СССР и затем его роспуска, и даже среди стран-учредителей ООН. Помимо благоприятных политических обстоятельств, сыграла роль и качественно проведенная «этнографическая» стадия: к началу ХХ в. самостоятельный этнический статус белорусской территории стал общепризнанным, а это предполагало и какую-то форму автономии – вплоть до порожденного политическими играми псевдогосударства.
Многолетнее существование БССР, на фоне урбанизации и прочих эпохальных сдвигов, создало окончательные условия для оформления нации. К 1960-м – 70-м гг. было обеспечено нормирование языковой практики. И не важно, что для горожан языком повседневного общения стал русский, а для сельчан – так называемая «трасянка». Важно, что отступили в тень диалектные особенности местных говоров. На почве атеизма легко и безболезненно произошла и ранее недостижимая интеграция католиков и православных. Лишь часть сельчан-католиков, порядка 4% населения, сохранила религиозность и вместе с ней польскую идентичность (но не язык). В остальной массе возобладала двухуровневая идентичность: «белорус» на региональном уровне и «русский» или «советский человек» – на национальном. В отличие от Прибалтики, Закавказья и Средней Азии, для большинства белорусов иерархия ценностей была именно такой – сошлюсь, за отсутствием статистики, на собственный опыт и тогдашние взгляды практически всех своих родных, друзей и знакомых. Исключение составляли вышеупомянутые доли процента принципиальных белорусофонов. Новый всплеск национальной агитации в конце 1980-х изменил эту ситуацию очень мало – может быть, поднял число людей, придающих мове сакральный характер, до нескольких процентов.
Завершающий шаг был сделан после 1991 г. Основания для «советской» идентичности вдруг исчезли – не только без усилий со стороны большинства белорусов, но и вопреки их желанию (на референдуме 17 марта 1991 г. за сохранение СССР высказались 82,7% проголосовавших жителей Беларуси, против – 16,1). Это вызвало глубокий духовный кризис, выход из которого был очевиден: придание своей сохраняющейся белорусскости национального статуса. Одни осуществили эту ментальную перестройку легко и быстро, для других она растянулась на годы, для кого-то не вполне завершилась и сейчас. При соцопросе НИСЭПИ[21] в декабре 2005 г. на прямой вопрос об идентичности 43,7% предпочли назваться белорусами, 44,3 – гражданами Республики Беларусь, и лишь 4,1 – русскими, 1,4 – гражданами СССР (при том, что по переписи населения 1999 г. этнических белорусов насчитывалось 81,2%, русских – 11,3, поляков – 3,9). В октябре 2006 г. к белорусской культурной традиции причислили себя 64,2%, к русской – 13,6, к советской – 13,3. Поляки, видимо, влились в число приверженцев общеевропейской традиции (8,1%).
Двухуровневая идентичность осталась: в июне 2006 г. 53,7% опрошенных готовы были согласиться с высказыванием В. Путина «мы и белорусы, по большому счету, – одна нация», а в августе того же года 65,7% предпочли из предложенных вариантов ответ «белорусы, русские и украинцы – три ветви одного народа». Но изменилась значимость уровней. На протяжении 2004–2009 гг. объединение в одно государство с Россией называли наилучшим вариантом интеграции от 8 до 15% опрошенных, что на уровне погрешности соответствует числу этнических русских. В этом заключается коллективный ответ на знаменитое предложение Путина «отделить мух от котлет», т.е. определиться, чего же белорусы в действительности хотят – интеграции (но такой, при которой голос Беларуси был бы эквивалентен ее трехпроцентной доле в общей экономике) или суверенитета.
Подчеркну, что белорусы, выбравшие суверенитет, в массе своей русскоязычны. При переписи 1999 г. русский указали в качестве языка повседневного общения 62,8% населения, включая 58,6% белорусов. По данным опросов 2006–2009 гг. только русским языком в общении пользовались от 52,3 до 61% респондентов, а только белорусским – от 2,2 до 7,8. Июньский опрос 2010 г. дал предельные цифры: соответственно 63,8 и 2,1%. Из остальных 12,1% пользуются обоими языками (неясно, в каком соотношении), а 21,8 – «трасянкой». При опросе в октябре 2006 г. 72,9% пользующихся русским языком отметили, что говорят на нем с детства. К сожалению, мне неизвестны данные о том, какая часть населения активно владеет литературным белорусским языком (может на нем свободно говорить и писать). Но думаю, что им владеет, помимо выпускников белорусскоязычных школ, только часть культурной элиты. Этот язык приобрел статус ритуального, применяемого в особых случаях – подобно тому, как А. Лукашенко приносил на нем президентскую присягу.
В целом сегодняшнее самоощущение русскоязычных белорусов вполне соответствует критериям «нормальной» нации, имеющей общий язык с исторической метрополией – такой, как американцы, австралийцы, бразильцы или мексиканцы. Если в чем-то и не соответствует – скоро «подтянется». Реализованный способ построения нации оказался не тем, к которому призывали национальные агитаторы. Он мало зависел от сознательных усилий элиты и проявлялся скорее как стихийная реакция на бурно меняющуюся внешнюю реальность. Но результат, тем не менее, налицо.
[1] Латышонак А. Нацыянальнасць – Беларус. Б.м.: Ін-т беларусістыкі; Бел. гіст. таварыства, 2009. С. 185–190.
[2] Макарий, митрополит Московский. История Русской церкви. Т. 11. С-Пб., 1903. С. 30–31.
[3] Пыпин А. Н. История русской этнографии. Т. IV: Белоруссия и Сибирь. С-Пб., 1892. С. 31–37.
[4] Терешкович П. В. Этническая история Беларуси XIX– начала ХХ в.: В контексте Центрально-Восточной Европы. Мн.: БГУ, 2004.С. 70.
[5] М. Хаўстовіч. Ігнат Даніловіч і «Катэхізіс» 1835 г. // Białoruskie Zeszyty Historyczne, 1999. Nr 12. S.147.
[6] Миловидов А. Распоряжение и переписка графа М. Н. Муравьева относительно римско-католического духовенства в Северо-Западном крае. Вильно, 1910. Цит. по: Токць С. Беларуская ідэнтычнасць у ХІХ ст. // Białoruskie Zeszyty Historyczne, 2005. Nr 24. S.90.
[7] Захарьин И. Н. Воспоминания о службе в Белоруссии 1864-1870 гг. (Из записок мирового посредника) // Исторический вестник, 1884. Т. 16. С. 65. Цит. по: Токць С. Беларуская ідэнтычнасць у ХІХ ст. S.87.
[8] Цвікевіч А. «Западно-руссизм». С. 214.
[9] Коялович М. Несколько слов о народном движении в Белоруссии // День, 1863. № 18. Цвікевіч А. «Западно-руссизм». С. 156–157.
[10] Цит. по: Латышонак А. Нацыянальнасць – Беларус. С. 387.
[11] Коялович М. Польское приглашение белорусского юношества к сепаратизму // Литовские Еп. Ведомости, 1882. № 10.
[12] Цит. по: Латышонак А. Нацыянальнасць – Беларус. С. 432, 435.
[13] Цвікевіч А. «Западно-руссизм»: Нарысы з гісторыі грамадзкай мысьлі на Беларусі ў ХІХ і пачатку ХХ в. / 2-е выд. Мн., 1993. С. 148.
[14] Карский Е. Ф. Обзор звуков и форм белорусской речи / Извлечено из Х т. Известий Историко-Филологического Института князя Безбородко в Нежине. М., 1885. С. 3.
[15] Публицистика белорусских народников / Сост. А. Александрович, И. Александрович. Мн., 1983. С. 60.
[16] Довнар-Запольский М. Исследования и статьи. Т. 1, Киев 1909. С. 333–335.
[17] Цвікевіч А. «Западно-руссизм». С. 190.
[18] Варлыга А. Карэншчына // Літаратура і мастацтва. 1994. № 14–15.
[19] Латышонак А. Нацыянальнасць – Беларус. С. 408.
[20] Калубовіч А. «Айцы» БССР і іхны лёс / Выд. 2-ое. Клыўлэнд, 1985.
[21] http://www.iiseps.org/
Белорусы: становление этноса и «национальная идея» (1998)
Белоруссия и Россия: общества и государства. Москва: "Права человека", 1998. С. 11 – 30
http://vln.by/node/42
Идея исторической общности русских, украинцев и белорусов имеет многовековую историю. Истоки ее коренятся в эпохе Киевской Руси, от которой были унаследованы понятия общей для всех православных «руской веры» и «руского языка». В начале XVII в. осознание этой общности было достаточно четко сформулировано автором «Руского летописца», вошедшего позднее в состав Густынской летописи: «Вестно есть всем, яко сии все ... Москва, Белая Русь, Волынь, Подоля, Украина, Подгоря ... единокровны и единорастлны, се бо суть и ныне все общеединым именем Русь нарицаются» [1]. На это общее наследие наложились затем вторичные черты сходства, обусловленные длительным сосуществованием в рамках Российской империи и Советского Союза. В советское время идея воплотилась в тезисе о «трех братских народах», берущих свое начало в единой колыбели - Киевской Руси.
На фоне этой очевидной близости мысль о том, что эти «братские народы» тем не менее являются разными народами, пробивала себе дорогу с большим трудом. В среде украинской интеллигенции национальное самосознание зародилось в середине XIX в. и сформулировано было деятелями Кирилло-Мефодиевского общества в Киеве (1846-47 гг.), многие из которых затем (в 1850-е - 60-е гг.) группировались вокруг журнала «Основа» в Санкт-Петербурге. Там, в частности, была опубликована статья Н. И. Костомарова «Две русские народности», название которой говорит само за себя.
Признание существования третьей «русской народности», белорусов, вызревало медленнее. В умах местной интеллигенции боролись польское самосознание и идеология так называемого «западно-руссизма», согласно которой белорусы были лишь одной из этнографических групп русского народа [2]. Идея самостоятельности белорусского народа была впервые выдвинута, пожалуй, народнической группой «Гомон», действовавшей среди белорусских студентов в Петербурге в 1880-е гг., притом не без влияния аналогичных украинских групп. Но еще несколько десятилетий этой идее приходилось доказывать свое право на жизнь. Например, авторитетный языковед, академик И. И. Срезневский в 1887 г. утверждал: «Гораздо правильнее белорусский говор считать местным говором Великорусского наречия, а не отдельным наречием» [3]. Двухтомная работа П. В. Шейна по этнографии белорусов, опубликованная в 1887-93 гг., вышла под не менее красноречивым, чем статья Костомарова, названием: «Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края».
Впрочем, в то же время не раз подвергался сомнению и самостоятельный статус украинского народа. Но в целом несомненно, что украинская национальная идея развивалась активнее белорусской. В 1905 г. комиссия Российской академии наук официально признала полноправное существование украинского языка, в то время как попытки закрепить аналогичный статус за белорусским языком окончательного оформления так и не получили [4].
И все-таки термин «белорусы», пусть пока еще в чисто этнографическом смысле, постепенно проникал в массовое сознание. При проведении переписи населения 1897 г. 74 % жителей пресловутого Северо-Западного края определили свой родной язык как белорусский. В начале ХХ в. вопрос о статусе белорусского языка носил, так сказать, «таксономический» характер: шли споры о том, признавать его самостоятельным языком или диалектом русского. Соответственно колебалось мнение и о статусе белорусов как этнической общности, но сам факт существования такой общности под сомнение уже не ставился. В конце концов это привело к появлению на руинах Российской империи белорусской государственности, хотя подлинной независимости это новое государство (как, впрочем, и Украина) тогда добиться не смогло.
Те, кто утверждал национальную самобытность украинцев и белорусов, тем самым вставали перед необходимостью объяснить причины ее возникновения. На первом этапе это делалось достаточно поверхностно. Так, Н. И. Костомаров заложил начало, условно говоря, «племенной концепции», согласно которой черты различия великорусов и малорусов были унаследованы от разных групп славянских племен («княжений»), упомянутых в «Повести временных лет». Этнические особенности белорусов объяснялись им просто: «Где были кривичи, там ныне белорусы» [5]. Очевидно, под белорусами он понимал только жителей той территории, которая в первой половине XIX в. называлась «Белой Русью»: север, северо- восток и отчасти центр современной Белоруссии вкупе со Смоленщиной. Эта территория действительно была близка к территории расселения кривичей «Повести временных лет».
Российский историк В. О. Ключевский в конце ХІХ в. сформировал, а в 1904 г. опубликовал иное, хотя столь же поверхностное объяснение. Первоначальные племенные различия, по его мнению, стали уже неразличимы к XIII в., когда Русь распалась на две мало связанные между собой области - южную (киевскую) и северо-восточную. «Великорусское племя ... было делом новых разнообразных влияний, начавших действовать после этого разрыва народности», причем немалую роль сыграло взаимодействие с местным «инородческим» населением (по современной терминологии - субстратом), а также адаптация к природным условиям Волго-Окского междуречья. Южный же центр в результате татарского нашествия обезлюдел, а его уцелевшее население отхлынуло на территорию Польши и Великого княжества Литовского. В XV - XVI вв. его потомки вторично заселили степные окраины, смешавшись «с бродившими здесь остатками старинных кочевников», что и привело к сложению «малорусского племени как ветви русского народа» [6]. Происхождение белорусов В. О. Ключевский вообще не затронул, но из общей схемы можно заключить, что его также можно было бы объяснить лишь «новыми разнообразными влияниями» XIII - XVI вв.
Все предложенные в дальнейшем объяснения этногенеза восточнославянских народов можно свести либо к одной из этих двух крайних позиций, либо к их комбинации в разных пропорциях. При этом вырисовывается достаточно характерная закономерность: представители украинского и белорусского национального движения в целом склонялись к «племенной концепции», т. е. постулировали изначальные различия предков трех народов, а российские (позднее - ортодоксальные советские) исследователи явно смещали акцент в сторону вторичных влияний, разорвавших некогда единый этнос.
Две наиболее разработанные версии были предложены на рубеже ХХ в. А. А. Шахматовым и Е. Ф. Карским. Первый из них признавал разделение племен «Повести временных лет» на три группы говоров (северную, среднюю и южную), но эти группы испытали нивелирующее взаимовлияние в эпоху Киевской Руси и послужили только основой для формирования восточнославянских народов. В целом же этот процесс состоялся уже после татарского нашествия, в рамках новых государств - Московского и Литовского. В частности, белорусская народность сложилась на базе западной ветви среднерусской группы говоров, но благодаря прежде всего политической изоляции от восточных и северных говоров, эволюционировавших в направлении русского языка [7].
Е. Ф. Карский вслед за Н. И. Костомаровым усматривал истоки этнообразующих черт в особенностях древнеславянских племен. Но, поскольку в его время понятие «Белоруссия» стало значительно шире, включая жителей Полесья и верхнего Понеманья, механическое сопоставление белорусов с кривичами стало невозможным. Е. Ф. Карский указал на три древнерусских племени, давших начало белорусскому этносу: кривичей, дреговичей и радимичей. Но сложение единой народности на их основе он датировал более поздним временем - ХІІІ - XIV вв., когда потомки указанных племен вошли в состав Великого княжества Литовского. Таким образом, решающими были все же вторичные влияния, хотя Е. Ф. Карский по сути так и не конкретизировал, в чем же они заключались [8].
В качестве примера эволюции «племенной концепции» интересна версия, предложенная деятелем белорусского национального возрождения В. Ластовским. Она была сформулирована в предисловии к изданному им в 1924 г. «Подручному русско-кривскому (белорусскому) словарю» [9]. Уже в Х веке, по мнению В. Ластовского, белорусы представляли собой полностью сформировавшийся народ, который выступает под именем «кривичи», а ряд племен «Повести временных лет»: дреговичи, древляне, радимичи, вятичи (а также упомянутые им по явному недоразумению «горяне») - представляли собой просто ветви единого «кривского племени». Именно племенные особенности были, по его мнению, ключевыми в образовании белорусского («кривского») народа, а все вторичные воздействия (вхождение в состав Руси, принятие христианства, литовское, а затем польское и российское владычество) лишь размывали чистоту древнего этноса, которую надлежит по мере возможности сохранить и возродить. Интересно, что В. Ластовский совершенно не замечал порочного круга, лежащего в основе его концепции: основанием для включения древних племен в состав «кривского племени» служила их локализация на территории, которая в начале ХХ века была этнически белорусской, в то время как своеобразие данной территории объяснялось наследием этих же племен.
Развитие противоположной идеи привело к оформлению в советской историографии концепции «древнерусской народности». Вслед за Ключевским и отчасти Шахматовым ее сторонники утверждали, что уже в эпоху Киевской Руси племенные отличия утратили свое значение, а главные отличительные черты восточнославянских народов возникли позднее, после распада Руси и раздела ее территории между Московским государством и Великим княжеством Литовским (ВКЛ). В духе этой концепции в 40-е гг. был предложен ряд попыток объяснить причины появления белорусского этноса и его отличия от русского [10]. Основными факторами постулировались политическое объединение в рамках ВКЛ и экономические связи между отдельными областями будущей белорусской территории, причем механизм действия этих факторов не объяснялся. Вышедшие затем работы А. Н. Тихомирова и Л. В. Черепнина довольно детально обосновывали ключевую роль периода Киевской Руси для формирования восточнославянского единства в форме древнерусской народности [11]. Вопрос о причинах различий при этом совершенно отступил на задний план.
В сфере языкознания идея вторичности отличительных черт восточнославянских языков нашла развитие в работах Ф. П. Филина. Он обосновывал сложение к первой половине XII в. общерусского языка, в котором выделял северную и южную этнографические зоны. Образование трех восточнославянских языков было, по его мнению, результатом последующих эволюционных процессов. В частности, в западной части общерусского ареала примерно в XIV - XVI вв. развились такие вторичные явления, как отвердение звука «р», «дзекание» и другие характерные особенности белорусского языка [12]. Причины подобных новаций лингвисты склонны объяснять внутренними законами развития языка (по аналогии с биологией их можно назвать своего рода «мутациями»).
Московский археолог В. В. Седов, опираясь главным образом на данные археологии и топонимики, в ряде работ сформулировал концепцию, которую можно условно назвать «субстратной» [13]. Согласно этой теории, первоначально единый славянский массив при расселении по территории Восточной Европы наслоился на разные этнические субстраты. На территории современной Белоруссии славяне смешались с племенами балтской языковой группы, родственными литовцам и латышам. Ассимилированные потомки древних балтов привнесли в культуру и язык кривичей, дреговичей и радимичей самобытные черты, которые впоследствии не исчезли полностью в эпоху Киевской Руси и вновь проступили после ее распада. Именно на их основе произошла интеграция потомков указанных племен в единый белорусский этнос. Эта концепция в советский период встретила довольно холодный прием, в основном по идеологическим соображениям. Во-первых, приверженцев официальной догмы настораживал сам акцент на различия, а не на общность. Во-вторых, слишком бросалось в глаза сходство с «племенной концепцией», приверженцы которой в то время носили ярлык «буржуазных националистов».
Ситуация резко изменилась после образования на территории бывшего СССР новых независимых государств. Как и можно было ожидать, «племенная» и родственная ей «субстратная» концепции стали пользоваться повышенной популярностью. В статье В. П. Грицкевича «Какой быть белорусской исторической науке», появившейся в 1992 г., приведен целый перечень «мифов и умолчаний, которые на протяжении последних десятилетий сложились в советской белорусской исторической науке и с помощью историков укоренились в сознании людей». Среди них названы и мифы «о прогрессивной роли славянского элемента в формировании белорусского этноса», «об общей древнерусской народности», а также «о запоздалом до XIII - XIV веков оформлении белорусского этноса» [14]. Понятно, что альтернативой может быть только признание прогрессивной роли балтского субстрата, отрицание древнерусской народности и датировка оформления белорусского этноса периодом не позднее IX - X вв., т. е. до включения белорусских земель в состав Киевской Руси.
Политический смысл противостоящих концепций вполне очевиден. Так же очевидно, что для их сторонников важно не столько соответствие этих представлений действительности, сколько вытекающие из них выводы «на злобу дня». Но понять суть этнических процессов внутри восточного славянства можно только путем опоры на реальные исторические факты. Итак, отличия белорусов от русских и украинцев могут восходить либо к древнему субстрату (при посредстве дреговичей, кривичей и радимичей, в наибольшей мере впитавших его), либо к периоду существования Великого княжества Литовского (вторая половина XIII - XVIII вв.). Естественно, нельзя исключать и того, что вклад в копилку этнического своеобразия делался в оба периода. О чем же говорят имеющиеся факты?
«Повесть временных лет» дает общие указания на локализацию славянских племенных княжений, но содержит очень скудные данные об их происхождении. Сообщается только о западном («от ляхов») происхождении радимичей и вятичей. Данные археологии позволяют несколько уточнить эту информацию. Так, по современным представлениям, накануне массового расселения славян по Восточной Европе ареалом их расселения была пражская археологическая культура, существовавшая в VI - VII вв. в среднем Поднепровье, бассейнах Припяти и Западного Буга. В VIII - IX вв. на ее месте сложилась культура Луки-Райковецкой, черты которой находят затем прямое продолжение в древностях волынян, древлян, полян и дреговичей Х - XI вв. Таким образом, указанные племена представляют собой близкородственную группу, в формировании которой роль какого-либо субстрата не прослеживается [15].
Процесс формирования кривичей, радимичей и вятичей был не столь прямолинейным. Они сложились в результате нескольких волн славянского проникновения в ареал древнего субстратного населения, которое традиционно относится к балтской языковой группе на том основании, что названия рек и озер в этом ареале находят наилучшее соответствие в современных литовском и латвийском языках. Следы этого местного населения прослеживаются вплоть до VIII в., а славянские черты окончательно возобладали лишь в следующем столетии - вероятно, в результате завершающей волны миграций. При этом древности радимичей и вятичей действительно очень близки между собой, что неплохо соответствует летописному сообщению об их совместной миграции. Культура кривичей стоит несколько особняком, притом ареал ее охватывал в IX - XI вв. не только север и северо-восток Белоруссии и Смоленщину, но также Псковскую и значительную часть Тверской области, где субстрат был не балтским, а финским. Наиболее близки к кривичам, судя по археологическим данным, были их северные соседи – словене новгородские.
Таким образом, различные группы восточнославянских племен действительно существовали, но ни письменные, ни археологические данные не дают оснований для выделения среди них единой прабелорусской (равно как и праукраинской и правеликорусской) группы. Полоцкие кривичи, бесспорные предки белорусов, были ближе всего к смоленским и псковским кривичам, вошедшим позднее в состав русского народа. Потомки родственных между собой радимичей и вятичей также влились затем в разные этносы. Наконец, дреговичи имели общие корни с волынянами и другими южными племенами (предками украинцев, а отчасти и поляков).
Ареал балтского субстрата также не вполне совпадает с позднейшим ареалом белорусского этноса. Помимо большей части современной Белоруссии, он охватывал не только Смоленщину и Брянщину, но также Калужскую, Тульскую и Орловскую области [16] (ареал мощинской археологической культуры, смененной древностями вятичей в VIII в. [17]), обитатели которых не имели отношения к этногенезу белорусов. И наоборот, на территории белорусского Полесья дославянские черты уже к VI веку полностью исчезли, поэтому принадлежность полешуков к белорусскому этносу можно отнести на счет субстрата только с большой натяжкой.
Короче говоря, на основании «племенной» и «субстратной» концепций невозможно объяснить, почему потомки припятских дреговичей стали белорусами, а потомки древлян и волынян - украинцами, почему потомки вятичей с верховьев Оки стали русскими, а потомки радимичей - белорусами. И уж совершенно непонятно, какое общее наследие могло привести к слиянию в единый этнос пинских дреговичей с полоцкими кривичами. (Точности ради отметим, что часть дреговичского ареала, а именно в Центральной Белоруссии, впитала тот же субстрат, что и кривичи-полочане, но к исходной области дреговичей на берегах Припяти, ныне бесспорно входящей в состав белорусской этнической территории, это не относится).
В то же время не выдерживает критики и концепция «древнерусской народности», к моменту сложения которой якобы исчезли черты племенного своеобразия предшествующей эпохи. Данные археологии, анализ региональных особенностей фонетики и лексики, отраженных в древнерусских летописях и берестяных грамотах, а также территориальное распространение позднейших диалектных черт, позволяют утверждать о сохранении племенных особенностей не только в XII - XIII вв., но и вплоть до наших дней. Они, скажем, неплохо объясняют дреговичским наследием наличие в полесских говорах безударного «о» или твердых согласных в словах типа «ідэ», «ходы», «ішлы», объединяющее их с территорией Украины. В свою очередь, зафиксированное в источниках смешение «ц» и «ч» («полоцане», «немечь») объединяет потомков кривичей на Витебщине и Псковщине, а вятичское «аканье» и сегодня сближает московские говоры с белорусскими [18]. Отмечается совпадение древнего ареала кривичей и новгородских словен с характерным погребальным обрядом «курганно- жальничного типа», сложившимся в XIІ - XV вв. [19]. Следы его отчетливо прослеживаются на данной территории вплоть до ХХ в. в виде надмогильных камней и каменных крестов.
Тем не менее, речь идет именно о диалектных чертах, позволяющих выделять локальные особенности в составе этносов (в том числе общие для смежных этносов), но не различать этносы между собой. Появление признаков, которые объединяют всех белорусов в одно целое и отделяют их от русских и украинцев, требует совершенно иного объяснения.
Получается, что ни одна из противоположных концепций не соответствует всей сумме фактов. Племенные особенности не только существовали, но и сохранились до наших дней в форме локальных диалектных и этнографических зон, однако не они легли в основу современных этносов, поскольку совершенно не совпадают с ними территориально. С другой стороны, не было и единого древнерусского массива, позднее разорванного вторичными процессами. Появление трех современных этносов можно сравнить с картинками или словами, составленными из детских кубиков: составные части те же, но уложены в совсем другой комбинации. Относительно лучше других этой ситуации соответствуют концепции А. А. Шахматова и Е. Ф. Карского. Основные идеи их недавно воспроизведены в работе М. Ф. Пилипенко (которая, несмотря на претенциозный подзаголовок «Новая концепция», ничего принципиально нового не внесла) [20]. Но и в них не хватает главного - объяснения механизмов действия той силы, которая выложила из старых кубиков новый узор.
Думается, причина того, что достаточно профессиональным исследователям на протяжении десятилетий не удалось найти убедительное решение этой проблемы, кроется в изначальной установке: поиск велся исключительно на уровне материальных факторов. Между тем известно, что главная этноопределяющая черта - общее самосознание или, другими словами, национальная идея - относится к категории нематериального. Роль идей в формировании общих черт материальной культуры и языка практически не изучена. Это и неудивительно - не только в ортодоксальной советской методологии, но и характерном для многих западных исследователей материализме неопозитивистского толка сама постановка вопроса в подобной форме (идея формирует материальные объекты) звучит как ересь. Хотя даже основоположники марксизма признавали, что идея, овладев массами, может стать материальной силой, все же считалось, что «бытие определяет сознание», а не наоборот.
Эта дилемма сродни знаменитому вопросу о первичности яйца или курицы. Ответ просто находится в качественно иной плоскости. Идеи рождаются, овладевают массами и меняют мир, а эти материальные изменения, в свою очередь, порождают новые идеи. Примером может послужить история пробуждения белорусского и украинского самосознания, очень бегло изложенная в начале данной статьи. Несомненно, что обе национальные идеи зародились в головах конкретных людей как результат осознания ими объективных этнографических черт. Однако сами эти объективные различия были результатом воздействия на язык и культуру местного населения предшествовавших идей, в том числе и национальных или государственных (хотя ни одна из них субъективно не осознавалась, да и объективно не являлась ни белорусской, ни украинской в современном понимании).
На нынешней стадии изученности вопроса невозможно подробно продемонстрировать, тем более в короткой статье, как именно национальные идеи меняли этническую карту Восточной Европы. Можно попытаться указать лишь на основные этапы в эволюции самих этих идей, в расчете на то, что механизм их воздействия будет прослежен позднее. Ниже мы предлагаем одну из таких черновых попыток.
Поскольку в период славянских «княжений» трудно усмотреть следы идей, ведущих к образованию украинской или белорусской народности, остается искать их в более поздние эпохи. Период распада Руси на полусамостоятельные земли-княжества кажется перспективным в этом плане, но лишь на первый взгляд. Центров консолидации в тот период было явно больше, чем современных этносов. Вывод В. О. Ключевского о двух центрах (киевском и владимиро-суздальском) представляется явно упрощенным. Можно говорить еще как минимум о пяти достаточно самостоятельных центрах: галицко-волынском, чернигово-северском, новгородско-псковском, смоленском и полоцком. Продолжая нашу аналогию с кубиками, можно сказать, что это была еще не окончательная их комбинация.
Тот факт, что Полоцкая земля в то время отличалась особым сепаратизмом, также не может объяснить появление белорусского этноса, тем более в его нынешних границах. Даже если признать обоснованными попытки усмотреть в Полоцком княжестве зачатки белорусской государственности, территория его охватывала не более половины современной Белоруссии. Вся южная ее часть была в то время гораздо теснее связана с Киевом, Черниговом и Волынью, чем с Полоцком. Достаточно напомнить, что Гомель и Речица в XII - XIII вв. входили непосредственно в Черниговское княжество, Мозырь - в Киевское, Мстиславль - в Смоленское, а Брест - во Владимиро-Волынское. Самостоятельные Гродненское и Турово-Пинское княжества также тяготели скорее к югу, чем к северу. Да и обособленность Полоцка от остальных русских княжеств не стоит переоценивать. В грамоте, составленной полочанами в 1264 г., недвусмысленно указывается, «што Руськая земля словет Полочьская» [21]. Именно в этот период окончательно оформляется общерусское сознание, сохранившееся затем на протяжении столетий.
К тому же идея полоцкой независимости была довольно эфемерной. Последний всплеск ее, пожалуй, прослеживается в период княжения Андрея Ольгердовича (1340-е – 80-е гг.), в дальнейшем самосознание жителей Полоцкой земли никогда не шло далее регионального (земского) уровня. В XV – XVII столетиях ни о каком особом сепаратизме этой земли на фоне других регионов говорить не приходится.
Значительно более важные последствия для этногенетических процессов имело образование на территории Руси двух полностью самостоятельных и даже враждебных друг другу государств: ВКЛ и Великого княжества Московского (позднее - Российского царства). Не случайно именно на этот период обращали свое внимание все исследователи, отвергавшие «племенную» концепцию. Действительно, государственная граница между ВКЛ и Московским государством, сложившаяся к началу XVI в., удивительно точно совпадает с современной этнической границей между русскими и белорусами. Более того, изменения политической границы, в результате которых Смоленщина и Брянщина периодически отходили то к ВКЛ, то к Москве, хорошо соответствуют «промежуточному» этническому состоянию этих территорий, которое только в ХХ в. завершилось их включением в русский этнос (на большинстве этнографических и лингвистических карт конца XIX - начала ХХ в. эти территории обозначены как белорусские [22]).
Тем не менее факторы, производные от политического раздела Руси, неплохо объясняют только западную границу русского этноса, но никак не этническую границу между белорусами и украинцами. В политической истории этих двух народов не было существенных различий с середины XIV в. до 1569 г., когда в результате Люблинской унии территория Украины непосредственно вошла в Польское королевство, а Белоруссия осталась в составе ВКЛ, сохранившего федеративный статус в рамках Речи Посполитой. Да и позднее политическая самостоятельность ВКЛ была в значительной степени формальной, а основные культурные, религиозные и в известной степени социально-экономические процессы шли на восточных землях Речи Посполитой практически синхронно.
Более того, сам факт различного поведения белорусской и украинской шляхты накануне Люблинской унии, что и привело ко включению Украины в состав Польши, свидетельствует о серьезных различиях в самосознании - вопреки сходству внешних (материальных) условий. Причина появления этих различий требует своего объяснения.
Процесс образования ВКЛ начался, как известно, в середине XIII в., сразу после татарского нашествия на Русь. Уцелевшие княжества на севере и западе Белоруссии (Новогрудское и Полоцкое) оказались под властью литовских князей. Не исключено, что они сами пошли на союз с Литвой, чтобы избежать гораздо более неприятного подчинения Золотой Орде. На протяжении нескольких последующих десятилетий молодое государство отразило попытки подчинить его со стороны татар, Галицко-Волынского княжества и Тевтонского ордена, что доказало жизнестойкость новой государственной (но не национальной!) идеи, которую можно условно называть «литовской». Она охватила население, отличавшееся крайней этнической пестротой. В его состав входили балтоязычные литовцы и родственные им выходцы из Пруссии и Ятвягии, а также славянское население Подвинья (в основе состоявшее из кривичей-полочан), центральной Белорусии (потомки дреговичей, испытавших в этом районе воздействие довольно сильного субстрата) и верхнего Понеманья, где происходило смешение миграционных волн кривичей, дреговичей и волынян, наслоившихся на ятвяжский субстрат (культура каменных могил).
Правящая династия в этом государстве была литовского происхождения, что способствовало закреплению за ним политонима «Литва», который стал также одним из самоназваний смешанного населения. В то же время «языком межнационального общения», вероятно, стал местный славянский (смешанный кривичско-дреговичский) диалект, называемый в источниках «руским языком».
В то же время среди уцелевшего населения лесной и лесостепной зон правобережной Украины, в основе своей состоящего из потомков культуры Луки-Райковецкой, после утраты связей с другими русскими землями не могли не усилиться процессы консолидации. Им содействовало политическое объединение данной территории под властью Даниила Галицкого и его потомков. Надо полагать, что Турово-Пинская земля находилась под воздействием этого же центра, чему способствовала ее изначальная близость с Волынью. Фактически в этом регионе шел процесс сложения самостоятельного этноса, который по одному из названий данного ареала можно условно обозначить как «червонорусский».
Еще один очаг консолидации сложился в это время в Новгородской и Псковской землях, где местные потомки словен и северных кривичей ранее впитали значительный финский субстрат. После утраты прежних связей с разоренным югом здесь еще более возобладали местные особенности. Наметилась тенденция к возникновению отдельного «северорусского» этноса.
Остальная территория Руси находилась в состоянии глубокого упадка и запустения, усугубленных татарским владычеством. Первые симптомы преодоления кризиса наметились лишь в 1320-е гг., когда на территории Владимиро-Суздальской земли возродился четвертый очаг консолидации. За первенство в нем боролись Москва и Тверь. Победа Москвы и принятая ею роль лидера в борьбе против ордынского ига вели к зарождению великорусской национальной идеи и «московитского» этноса.
Но и этот расклад кубиков был лишь промежуточным. Наметившиеся процессы этногенеза вскоре испытали ряд глубоких трансформаций. Литва под властью талантливого политика Гедимина окрепла настолько, что начала подчинять соседние русские земли. Поначалу это привело к конфликту с южным («червонорусским») очагом, от которого под контроль Литвы примерно в 1320-е гг. отошли южные земли Белоруссии (Пинск и Брест). Но вскоре ситуация еще более резко изменилась, когда династия потомков Даниила Галицкого пресеклась. Их владения стали ареной борьбы между Литвой и соседней Польшей и к середине XIV в. оказались разделенными между ними.
Так южный этногенетический очаг утратил свое единство. Его западная часть (Галиция) на несколько столетий вошла в состав Польши, в то время как Волынь вслед за Полесьем попала под власть Гедиминовичей. Это не могло устранить объективные черты сходства местных жителей, но крайне затруднило субъективное осознание этого сходства и воплощение его в форме национальной идеи. Наоборот, политическая и интеллектуальная элита в Галиции не могла не испытывать сильное влияние идей польской государственности, а на остальной территории - аналогичных идей государственности «литовской» (в вышеуказанном межэтническом смысле»). После Кревской унии 1386 г., когда оба государства образовали конфедерацию под властью единого монарха, между польской и «литовской» идеями началась конкуренция.
Позиция местной шляхты накануне Люблинской унии, когда сеймики Подляшья, Волынской земли и большей части Киевского воеводства высказались за прямое включение в состав Польши, была итогом этой конкуренции. В то же время шляхта этнографически близких волынянам Брестского, Пинского и Мозырского поветов приняла решение остаться в составе ВКЛ, что можно расценивать как свидетельство полной дезинтеграции южнорусского этногенетического центра. На одной части его территории возобладала польская идея, на другой - «литовская». В итоге его население влилось потом в два разных народа, линия раздела между которыми прошла как раз по границе между ВКЛ и Польским королевством после Люблинской унии.
Северорусский этногенетический очаг к этому времени также исчез - в результате завоевания Новгородской земли Москвой во второй половине XV в. Окончательный удар ему был нанесен Иваном Грозным в годы опричнины, когда Новгород подвергся невиданно жестокому разгрому. После этого уцелевшее местное население утратило всякую опору для этнической консолидации и постепенно слилось с великорусским этносом.
Но вернемся к этническим процессам на территории Речи Посполитой. К середине XVI в. среди ее восточнославянского («руского» по самоназванию) населения актуальными были две консолидирующие идеи: политическая (идея сохранения государственности ВКЛ в условиях нарастающей польской экспансии и постоянной угрозы со стороны Москвы) и культурно-религиозная (поддержание общерусского наследия и православной веры на фоне экспансии католицизма). Первая из них сконцентрировалась в границах ВКЛ после Люблинской унии (довольно точно совпадавших с современной территорией Белоруссии и Литвы, что явно не случайно), вторая жила на всей восточнославянской территории. Нетрудно заметить, что они действовали в противоположных направлениях, при этом обеим противостояла идея польской государственности.
С другой стороны, польская и «литовская» политические идеи способствовали активному заимствованию новых культурных и языковых черт с Запада, тогда как «общерусская» идея препятствовала (впрочем, довольно безуспешно) этому процессу. Литературный «руский» язык ВКЛ этого времени обогащается полонизмами - настолько интенсивно, что начинает напоминать польско-древнерусский гибрид. Любопытно, что современные белорусские исследователи предпочитают называть этот язык «старобелорусским», а украинские - «староукраинским», хотя от нынешних белорусского и украинского языков он отличался почти в той же степени, как и от великорусского. Тогда же, видимо, и разговорный язык предков белорусов приобрел основной лексический пласт, отличающий его от русского языка. Практически весь этот пласт составляют, помимо диалектизмов, заимствования из польского языка или из немецкого при посредничестве того же польского.
По-видимому, в XIV - XVI вв. сформировалась и фонетическая система белорусского языка, составляющая его наиболее яркое отличие от русского (сочетание «дзекания», «акания», глухого г, твердого р и ряда других черт). По мнению М. Ф. Пилипенко, большинство этих черт находят параллели в говорах Литвы, особенно восточной («Дзукии») [23]. Данная система явно сложилась в балто-славянской контактной зоне Верхнего Понеманья, ставшей ядром образования ВКЛ и позднее его политическим центром. Распространение ее на территорию всей современной Белоруссии происходило, очевидно, под воздействием идеи государственности ВКЛ, в форме престижного «столичного» говора.
Но хотелось бы подчеркнуть, что обе консолидирующие идеи (как «литовская», так и «общерусская») в условиях Речи Посполитой имели чисто оборонительный, консервативный характер и в силу этого не могли привести к рождению нового этноса, как это происходило в России, объединенной наступательной имперской идеей («Москва - третий Рим»). Там выкладывалась именно та комбинация кубиков, которая сохранилась до наших дней, чего нельзя уверенно сказать о территории Белоруссии и Украины. О незавершенности этногенетических процессов на этой территории свидетельствует, в частности, отсутствие самоназвания на уровне этноса. Вопреки мнению М. Ф. Пилипенко [24], термин «Белая Русь» в местном употреблении (т. е. в роли самоназвания) в XVI в. практически не зафиксирован [25], а с этнической территорией белорусов он окончательно совпал лишь во второй половине XIX в. До того бытовали либо более широкие метаэтнонимы, политонимы и конфессиональные названия («Русь», «литвины»), либо более узкие, региональные.
На фоне активной российской консолидации процесс «регионализации» сознания жителей ВКЛ и будущей Украины особенно характерен. На первое место выступили местные этнографические и диалектные особенности, что проявилось в появлении в обиходе региональных названий (хоронимов): Волынь, Подляшье, Подолье, Полесье, Понизовье и т. п. Интересно, что роль региональных названий взяли на себя даже такие многозначные термины, как «Русь» и «Литва». Источники второй половины XVI в. пестрят сообщениями о поездках, скажем, из Руси на Полесье, Волынь или в Литву, о «руских имениях» какого-либо «литовского» или волынского феодала и т. д. Как показали специальные исследования М. Ф. Спиридонова и автора этих строк, под «Русью» в узком смысле в это время понималась восточная, северная и отчасти центральная часть современной Белоруссии (именно за ними в XVII в. закрепилось название «Белая Русь»), а под «Литвой» - северо-западная часть Белоруссии и восточная часть Литвы (исключая Жемайтию), что довольно близко совпадает с первоначальным государственным ядром ВКЛ второй половины XIII в. [26]. Наряду с этим сохранялось и широкое значение термина «Русь», свидетельством чему служит, в частности, приведенная в начале статьи цитата из Густынской летописи.
Более ранним оформлением великорусской национальной идеи объясняется то, что она первой узурпировала общий для всех восточных славян метаэтноним «Русь» в качестве самоназвания. Это впоследствии сильно затрудняло национальную самоидентификацию украинцев и белорусов, которые привычно называли себя «русскими», «русинами» и долго не осознавали, что в Московском государстве в это имя вкладывался уже совсем новый смысл (вспомним «две русские народности» Костомарова).
Для продолжения процессов этногенеза на данной территории необходимо было появление новых конструктивных, наступательных идей. Отчасти такую роль сыграла идея церковной унии с католичеством, которая вывела местное православное население из под контроля Московской патриархии. Этой идее в начале XVII в. пришлось выдержать ожесточенную борьбу с «общерусской» идеей, в которой униатство в конце концов одержало победу. В XVIII в. на территории Белоруссии порядка 70 % населения были униатами [27], причем факты их активного сопротивления переводу в православие после присоединения к Российской империи свидетельствуют, что данная идея успела пустить глубокие корни и сильно способствовала самоидентификации белорусов, их противопоставлению себя русским.
Но все же идее униатства нельзя приписывать решающую этнообразующую роль, тем более роль национальной религии белорусов. Оставшиеся 30 % населения Белоруссии либо сохранила православное вероисповедание (преимущественно на востоке), либо принадлежала к католической конфессии (на западе и в центре), причем среди политической элиты - шляхты - процент католиков (а в определенный период времени - также протестантов) был еще более высок. Консолидировать белорусов в единую нацию униатство поэтому никак не могло. К тому же оно распространилось в равной мере и на территории Украины, поэтому его ролью можно опять-таки объяснить лишь упрочение этнической границы между русскими и белорусами, но не появление таковой между белорусами и украинцами.
Но во второй половине XVI в. зарождается, а к середине следующего столетия кристаллизируется еще одна активная идея, которой суждено было сыграть решающую роль в этногенетических процессах. Речь идет об идее вольного казачьего самоуправления (переросшей позднее в идею казацкого государства), которая зародилась на лесостепных просторах Украины в процессе их вторичной колонизации. Начало повторного освоения районов, опустевших после татарского нашествия, фиксируется с конца XV в. Массовый характер оно приобрело столетием позднее, уже после Люблинской унии, причем на «Низ», или «Украину», как назывались эти земли, уходила наиболее мобильная и предприимчивая часть населения. Основной поток шел с запада (хотя и долю выходцев с территории Белоруссии не следует преуменьшать), поэтому среди казачества возобладали этнографические и диалектные черты, привнесенные потомками волынян и других наследников культуры Луки- Райковецкой.
Как польская, так и «литовская» государственная идея были в равной степени чужды этим маргиналам. Первоначально их объединяла «общерусская» идея, на почве которой родилась и знаменитая Переяславская рада. Но сформировавшаяся новая элита вскоре осознала собственные интересы, которые воплотились в идее гетманского государства - самостоятельного субъекта в отношениях с Речью Посполитой, Россией и Турцией. Это государство вело активную экспансионистскую политику (казацкие войны), стремясь подчинить своему контролю весьма обширные территории. Воздействие нового центра ощущалось далеко за его пределами. Под этим воздействием создавались особенности материальной и духовной культуры, которые впоследствии были осознаны как специфически украинские. Наличие схожих черт у изначально родственного населения правобережной Украины дало основания для включения его в тот же этнос путем своеобразной ассимиляции.
Зато такая ассимиляция не могла распространиться на территорию Белоруссии, где идея принадлежности к «Литве» ощущалась гораздо сильнее, а казаки («черкасы») воспринимались как относительно чуждый, в эпоху казацких войн - даже враждебный элемент. В итоге на территории ВКЛ так и не возникла созидательная идея, сравнимая по значимости с имперской идеей России или идеей вольного казачества Украины. Старая идея государственности ВКЛ сыграть эту роль не могла - не только из-за своего вынужденно оборонительного характера, но и потому, что в равной мере принадлежала как славянскому, так и балтскому (литовскому в современном понимании) населению. По мере нарастающей полонизации шляхты ВКЛ жизненная среда «литовской» идеи неуклонно сокращалась, последний ее всплеск произошел во время восстания 1863 г. Вскоре культурная элита этнической Литвы и Жемайтии сконцентрировалась на собственной национальной идее, черпая опору в трактовке ВКЛ как этнически литовского государства.
Таким образом, на бывшей территории Киевской Руси в разное время и в разных исторических условиях возникли несколько консолидирующих центров, между которыми происходила конкуренция за близлежащие территории. Эта конкуренция выражалась не только и не столько в форме военно-политического соперничества, но прежде всего как борьба идей в сознании местного населения, которое осознавало свою преимущественную причастность к тому или иному центру. Современное этническое членение явилось результатом этой конкуренции, причем в зоне тяготения московского центра сформировался великорусский этнос, а в зоне тяготения значительно более позднего казацкого - украинский. Региональные этнографические особенности, восходящие к племенному членению восточных славян и впитанному ими субстрату, были лишь фоном для этих процессов. В центре этногенетических очагов они придавали новым этносам специфический колорит, на стыке же их зон тяготения скорее препятствовали окончательному выбору, но нигде не имели решающего значения.
Что касается белорусского этноса, то в его состав вошло население, оказавшееся вне сферы действия обоих вышеуказанных центров, но в свое время испытавшее воздействие «литовской» государственной идеи, униатской конфессиональной принадлежности и культурных импульсов со стороны католического мира Западной Европы. Отсутствие собственной ярко выраженной идеи, которая могла бы быть воспринята в качестве национальной, объясняет относительную запоздалость и значительно меньшую выраженность этнического самосознания белорусов в сравнении с русскими и украинцами. Определение границ их этноса происходило методом исключения - в его состав были зачислены те, кого нельзя было по языковым и этнографическим чертам отнести ни к русским, ни к украинцам, ни к полякам.
Эта же особенность этногенеза белорусов хорошо объясняет те трудности, с которыми столкнулась молодая национальная интеллигенция при определении своего места в системе исторических координат. Отсутствие ярко выраженного исходного рубежа этногенеза вынуждало одних отодвигать этот рубеж вглубь доисторических времен (вспомним версию В. Ластовского об изначальной самобытности белорусов-кривичей), других же побуждала к откровенной фальсификации истории, когда ВКЛ объявлялось национальным белорусским государством (здесь наиболее характерна концепция Н. Ермоловича [28], которая доныне весьма популярна, несмотря на свою очевидную научную несостоятельность).
Впрочем, подобные трудности испытывала и национальная элита многих других народов. Для того, чтобы массовое сознание смогло усвоить какую-то идею, в том числе национальную, эта идея должна быть сформулирована в предельно простой и однозначной форме, которая плохо сопрягается с реальной сложностью исторических процессов. Именно поэтому представители украинской национальной интеллигенции задним числом «аннексировали» историю южных древнерусских княжеств и объявили ее неотъемлемой частью истории «Украины - Руси» (по определению М. С. Грушевского), а литовцы придавали деятельности Гедиминовичей то узко-национальное наполнение, которого она объективно не имела. Аналогичным образом поступали и российские интеллектуалы от XV в. до наших дней, объявляя Московскую Русь единственной преемницей Киевской Руси.
Что касается белорусов, то процесс их этногенеза оказался особенно сложным и противоречивым, что не позволяло описать его в виде простой и однозначной формулы. С одной стороны, этот этнос является весьма древним, ибо он сложен из таких «кубиков», как субстратное население железного века и несколько волн славянской колонизации. Эпоха Полоцкого княжества, а затем еще более бурная эпоха ВКЛ добавили свои неповторимые компоненты. Именно тогда сложилось большинство черт, объективно свидетельствующих о существовании особого этноса. С другой стороны, ни одна из идей, владевших массовым сознанием в те времена, не совпадала с его ареалом, и в этом состоит своеобразие исторического пути белорусов. Такая ключевая примета этноса, как субъективно осознанная национальная идея, появилась не ранее конца XIX - начала ХХ в., когда белорусская интеллигенция начала борьбу за создание из белорусского этноса нации современного типа.
{Текст в фигурных скобках был исключен редактором – В.Н.:Для многих признание столь поздней даты кажется равнозначным отрицанию этноса как такового, и в этом причина многих проблем. Думается все же, что важна не дата какого-то события, а сам факт того, что оно свершилось. Существование белорусского народа сегодня несомненно. Правда, этот факт несколько затемняется тем обстоятельством, что разговорный язык белорусов в последние десятилетия подвергся сильнейшей ассимиляции со стороны русского языка. Точнее говоря, конкуренции не выдержала его лексика, в то время как фонетика проявляет поистине неистребимую жизнестойкость - подавляющее большинство белорусов произносит русские слова на белорусский манер. Но дело даже не в этом. Было бы большой ошибкой отождествлять национальную консолидацию белорусов с языковыми процессами. Те белорусские политики и деятели культуры, которые сделали ставку на возвращение в обиход белорусского языка, наталкиваются на полную индифферентность и даже глухое сопротивление своего народа, ощущая себя вследствие этого весьма дискомфортно.
Между тем на тысячелетнем пути белорусского этногенеза национальная идея никогда не была ключевой, что не мешало развиваться весьма своеобразным культурным и политическим процессам. Впрочем, белорусы в этом отнюдь не уникальны. Много раз территориально-государственный путь сложения этносов оказывался достаточно эффективным. Можно было бы привести длинный перечень народов, формально не имеющих собственного языка: австралийцы, австрийцы, алжирцы, американцы, англо-канадцы, аргентинцы - и так далее в алфавитном порядке.} И сегодня белорусская идея гораздо лучше чувствует себя в государственной, {а не в национальной форме. Правда, носители этой идеи пока составляют своего рода «национальное меньшинство» в родной стране, но в любом случае} их число намного больше числа тех, кто готов принципиально отказаться от русского языка в повседневном обиходе.
{Не стоит недооценивать и то обстоятельство, что в самых неблагоприятных условиях белорусская идея успешно выдержала конкуренцию с идеей «единого советского народа», пользовавшейся мощной официальной поддержкой. Тенденция достаточно красноречива:} во время первых в своей истории свободных выборов (в Учредительное собрание осенью 1917 г.) менее 1 % белорусов проголосовали за местные партии с выраженной национальной ориентацией, тогда как в первом туре президентских выборов 1994 г. национально ориентированные кандидаты (З. Пазняк и С. Шушкевич) собрали в сумме более 20 % голосов. {Шесть лет реальной независимости Республики Беларусь оставили глубокий след, прежде всего в умах молодого поколения, поэтому данную цифру никоим образом нельзя считать окончательной.} [Текст в квадратных скобках добавлен редактором – В.Н.: Возникшая позже других «национальных идей», с трудом пытающаяся найти опору в прошлом и пробить себе дорогу, «белорусская идея», тем не менее, живет и укореняется. И для молодежи, подрастающей в условиях независимости, идеи белорусского народа и белорусского государства станут, очевидно, чем-то настолько привычным и естественным, что уже никогда не смогут быть утрачены.]
Полное собрание русских летописей. Т. 2. Спб., 1980. С. 236.
Цвікевіч А. «Западно-руссизм»: Нарысы з гісторыі грамадзкай мысьлі на Беларусі ў ХІХ і пачатку ХХ в. Менск, 1929.
Срезневский И. И. Мысли об истории русского языка и других славянских наречий. Спб., 1887. С. 36. (Цит. по: Гринблат М. Я. Белорусы. Минск, 1968. С. 24).
Цвікевіч А. «Западно-руссизм». С. 316.
Костомаров Н. Исторические монографии и исследования. Т. 1. Сп.., 1872. С. 29.
Ключевский В. О. Сочинения: В 9-ти т. Т. 1. М., 1987. С. 287 -289, 294 - 317.
Шахматов А. А. К вопоросу об образовании русских наречий и русских народностей // Журнал министерства народного просвещения. Апрель,1899. С. 324 - 384.
Карский Е. Ф. Белорусы. Введение к изучению языка и народной словесности. Вильно, 1904.
Ластоўскі Вацлаў. Падручны расійска-крыўскі (беларускі) слоўнік. Коўна. 1924
Державин Н. С. Происхождение русского народа. М., 1944; Пичета В. Образование белорусского народа // Вопросы истории. 1946. №№ 5 - 6; Ф. Канстанцінаў. Аб паходжанні беларускага народа. Мінск, 1948.
Тихомиров А. Н. Значение Древней Руси в развитии русского, украинского и белорусского народов // Вопросы истории. 1954. № 6; Черепнин Л. В. Истоорические условия формирования русской народности до конца XV в. // Вопросы формирования русской народности и нации. М. - Л., 1958. С. 7 - 105.
Филин Ф. П. Образование языка восточных славян. М. - Л., 1962; Он же. Происхождение русского, украинского и белорусского языков: Историко-диалектологический очерк. Л., 1972.
Седов В. В. О происхождении белорусов // Древности Белоруссии. Материалы конференции по археологии Белоруссии и смежных территорий. Минск, 1966. С. 301 - 309; Он же. К происхождению белорусов (Проблема балтского субстрата в этногенезе белорусов) // Советская этнография. 1967. № 2. С. 112 - 129; Он же. Археология и проблема формирования белорусов // Этногенез белорусов. Тезисы докладов на научной конференции по проблеме «Этногенез белорусов». Минск, 1973 г. С. 7 - 10.
Грыцкевіч В. Якой быць беларускай гістарычнай навуцы // Полымя. 1992. № 5. С. 202 - 228.
Русанова И. П. Славянские древности VI - VII вв. М., 1976; Седов В. В. Восточные славяне в VI - XIII вв. М., 1982.
Топоров В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962.
Седов В. В. Восточные славяне ... С. 41 - 45.
Гринблат М. Я. Белорусы. С. 83 - 84, 106 - 112.
Седов В. В. Восточные славяне ... С. 180 - 183; Дучыц Л. Курганнна-жальнічныя могільнікі на тэрыторыі Полацкай зямлі (да пастаноўкі пытання) // Гістарычна-археалагічны зборнік. № 10. Мінск, 1996. С. 38 - 41.
Пилипенко М. Ф. Возникновение Белоруссии: Новая концепция. Минск, 1991.
Белоруссия в эпоху феодализма: Сборник документов и материалов в трех томах. Т. 1. Минск, 1959. С. 74.
Этнаграфія Беларусі: Энцыкл. Мінск, 1989. С. 549.
Пилипенко М. Ф. Возникновение Белоруссии. С. 102 - 103.
Там же. С. 80 - 81, 105 - 106 и др.
В. Насевіч. Да пытання пра саманазву беларусаў у перыяд ВКЛ // Беларусіка - Albaruthenica: Кн. 2. Мінск, 1993. С.97 - 100.
В. Насевіч, М. Спірыдонаў. «Русь» у складзе Вялікага княства Літоўскага ў XVI ст. // З глыбі вякоў. Наш край: Гіст.-культурал. зборнік Вып. 1. Мінск, 1996. С. 4 - 27; М. Ф. Спиридонов. «Литва» и «Русь» в Беларуси в 16 в. //Наш радавод. Кн. 7. Гродна, 1996. С. 206 - 211.
Этнаграфія Беларусі: Энцыкл. С. 66.
Ермаловіч М. Па слядах аднаго міфа. Мінск, 1989.
_________________
Tautos jėga ne jos narių vienodume, o vienybėje siekiant pagrindinio tikslo - Tautos klestėjimo.
|
|
Prisijungti
Registruotis
DUK
Ieškoti
Dalyvių sąrašas
